Мать и бабка сперва испугались даже. Мать спросила:

— Ты что? Аль случилась беда с кем?

Тут Глашка дух перевела и затараторила. Вот только-только приходил староста… Нет, не к ним, к Щелгуновым. Велел всем девкам собираться на барский двор. Барыня наказывала, чтобы нынче девки хороводы водили, чтобы песни пели, да чтобы повеселее. И сказал староста, чтобы собирались самые лучшие певуньи и плясуньи.

— И тебе приказывал идти, — сказала Глашка.

Дуня не поверила:

— Мне?

— Тебе.

— Да отколь же он меня знает?

— Отколь знает, того не ведаю, а сказал: чтобы была Чекуновых Дуняшка.

Дуня румянцем залилась: стало быть, так оно и есть! И ей надобно идти хороводы водить.

А Глашка Никонова, захлебываясь словами, давай дальше сыпать: приказывал староста Никита Васильевич, чтобы девки сбирались на двор возле амбаров. Как в сборе будут, он сам их поведет, куда барыня Варвара Алексеевна прикажут. И еще он велел, чтобы в самое праздничное нарядились — поцветастее, поновее.

Вот тут-то и хватились: в чем же Дуне идти перед барами пес пи петь и хороводы водить? Про будничный сарафан и говорить нечего — заплата на заплате. А в котором Дуня по праздникам в церковь ходит, тоже не больно завидный. Велела Анисья бежать дочери на тот край деревни к крестной Агафье Фоминичне. Крестная все же побогаче их. У нее, может, чего найдется.

И крестная выручила. Достала из большого резного ларя сарафан. Встряхнула как следует и раскинула перед Дуней.

— Хорош?

У Дуни сердце защемило: хорош? Глаз не отведешь, вот до чего хорош! Голубой. Подол красной китайкой обшит. А спереди от самого верха до самого низа — пуговки блестят. Круглые, будто ягодки золотые. А чуть стукнутся одна об другую — звенят.

— Ох, крестненькая… — не сказала, еле выдохнула из себя Дуня.

И ленту дала Агафья Фоминишна, чтобы Дуне в косу вплести. Атласную. Лазоревую. Не пожалела, не поскупилась. Однако же строго приказала:

— На речку сбегай. Лицо, руки получше отмой! — и дала Дуне рушник, желтыми петухами вышитый.

Дуня подхватила рушник, полюбовалась желтыми петухами и полетела на речку.

Отмылась дочиста. Вот уж воды не пожалела. Даже щеки пламенем разгорелись.

Агафья Фоминишна с пристрастием осмотрела Дуню. Сказала:

— Ишь ты!.. — и чуть приметно улыбнувшись, строго стала девчонку уму-разуму учить.

Бывалый человек Агафья Фоминишна. Не зря в господский дом еще при старой барыне была взята. Все знает наперечет. И что делать надобно. И чего делать нельзя. И как при господах ходить следует. И какой им поклон надобно отдать. И чтобы глаза без толку не пялить. Много всего наговорила Дуне.

Но Дуня хоть головой кивала, хоть ресницами то и дело взметывала, запомнить — ничего не запомнила. Только все на сарафан косилась, и сердце замирало: а вдруг да не сгодится? Ладно, если велик. Ну, а коли мал?

Но сарафан пришелся в самый раз. Словно бы сделан был для Дуни.

Потом крестная достала гребень. Сама Дуне косу расплела, сама расчесала и сама же снова заплела. Туго-туго. Волосок к волоску, Вплела лазоревую ленту, оглядела Дуню с ног до головы и промолвила:

— Теперь ладно!

Да еще лапти новые дала, да еще чистые онучи сняла с печи.

Спасибо ей. Такого век не забудешь!

Поклонилась Дуня крестной в пояс, из избы на улицу вышла. Идет охорашивается и ног под собой от радости не чует. Хоть бы кто на нее глянул — на такую разряженную.

А навстречу Глашка. Увидела Дуню, головой покрутила, всплеснула руками:

— Фу-ты ну-ты!

Со всей деревни согнали девушек на господский двор. Для такого случая все они нарядились в праздничное. У одних были цветастые платки на головах, у других — девичьи повязки, вышитые шелками, а у Натальи Щелкуновой — высокий венец, бисером разукрашенный. Небось из бабкиного сундука достала.

Но Дуне казалось, что краше ее ни одна девушка не наряжена. Пуговки-то на сарафане разве не загляденье? Звонкие, золотенькие…

Потом девушкам велено было идти в сад. Дуня — самая младшая — следом за всеми полетела вприпрыжку. Жутко ей было… Ох и жутко же! Но еще более того — брало ее любопытство: да как? да что? да чего?

Господа уже сидели на террасе, ждали. Стол перед ними был покрыт скатертью. И самовар стоял на столе. Надо быть, чай пили. Видать, с медовыми пряниками.

Рядом с барыней Варварой Алексеевной сидел приезжий барин. Всем девушкам было известно, что согнали их сюда, чтобы потешить именно этого приезжего нарядного барина. И еще рядом с барыней, по другую сторону, сидела барышня Евдокия Степановна. Все знали и то, что барышня недавно приехала из Москвы, где училась в пансионе.

Тут девушек вдруг оторопь взяла. Чего им сейчас делать? Петь или плясать? Может, хоровод затеять? Они топтались перед крыльцом, переглядывались, перешептывались, друг друга подталкивали и потихоньку хихикали, прикрываясь широкими рукавами рубах.

Дуне же, стоявшей позади всех, и петь хотелось, и плясать. Глаза у нее горели, а ноги, переступая от нетерпения, вот-вот готовы были пуститься в пляс.

Да что ж это такое? Почему девушки-то молчат? Почему песен не заводят? Но выскочить раньше других — этого Дуне и в голову не приходило.

Первой осмелела Наталья Щелкунова, девушка статная и красивая. Перекинув белокурую косу на грудь, она вполголоса сказала:

— Что ж это мы, девоньки, онемели разве?

Чуть выступив вперед, она затянула высоким сильным голосом:

Хор тотчас подхватил:

Но запели девушки как-то недружно, вразброд, без охоты. Наталья недовольно оглянулась через плечо и повела дальше:

Хор снова подхватил. А у Дуни сердце упало — да что ж это такое? Разве это пение? Неужто осрамятся девушки? И никто не услышит, какие они все голосистые, какие певуньи?

Поглядела Дуня на терраску, где господа сидят, увидела: барышня лобик наморщила, а взгляд такой, будто горькой полыни до отвала наелась; барин скучает, какой-то щеточкой ногти на руке прихорашивает, в их сторону и не смотрит; а у барыни брови нахмурились, рот задергался, видно, что готова разгневаться.

Не то чтобы Дуне захотелось перед господами выставиться — нет! — просто совестно ей стало за своих, за белеховских девушек. Сейчас она покажет, как они умеют!

И, перехватив у Натальи запев, она залилась звонко и весело:

Голос ее чистый, как родничок в лесу, ясный, как песня малиновки на заре, зазвенел на весь сад. И вдруг встрепенулись девушки. Точно сразу согнали с себя и скуку и дремоту. Встряхнулись, приободрились, приосанились и подхватили:

Наталья без спора, словно так оно и быть должно, посторонилась, уступила Дуне место. И все девушки невольно расступились, а Дуня оказалась впереди, сияя блеском карих глаз, улыбкой, белыми зубами и смуглым своим румянцем.

И пошло, и пошло, и пошло у них развеселое веселье!

Дуня сразу поняла, сразу почувствовала, что теперь-то они поют как надо. Не совестно людям в глаза глядеть.

И там, наверху, на терраске, тоже все переменилось. Барышня перестала морщить белый лобик, насторожилась. У старой барыни лицо просветлело. Приезжий барин, который ни на кого не глядел, вдруг и про щеточку и про ногти словно позабыл, поднял глаза и увидел Дуню. А потом встал с кресла и начал медленно спускаться с терраски в сад.