У девочки с зелеными глазами насмешливо изогнулись губы. С равнодушным видом отвернувшись от Дуни, она опять взялась за кашу, еще дальше отставя загнутый колечком белый мизинчик.
А чернявая Верка принесла Дуне ложку. Сделала глубокий поклон, согнувшись в поясе, помотала одной рукой возле пола и протянула ей ложку с выщербленными краями. Старую-престарую.
— Получай, какую просила — из чистого золота!
— Спасибочки, — ответила на это Дуня и тоже, вместе с другими, стала из миски черпать кашу. Каша была вкусная. Такой масленой у себя дома Дуне есть не приходилось. К тому же была она шибко голодная.
— Тебя как звать? — спросила девочка, которая рядом сидела. Дуня назвала свое имя.
— А меня Фросей зовут, — сказала девочка. — А вот ее, — она показала на шуструю девочку, — ее — Верой.
Дуня кивнула головой:
— Знаю…
— А эту, — Фрося глянула на толстуху, которая за обе щеки жадно уписывала кашу, — ее Ульяшей величаем.
Дуня вопросительно посмотрела на четвертую девочку, на ту, которая приворожила ее зелеными глазами.
— Василиса… — на Дунин вопросительный взгляд ответила Фрося.
«И у нас в Белехове есть девчонка, Василисой звать, — подумала Дуня. — Да разве этой ровня? Куда там…»
Глава четвертая
Превращение
Утром снова была каша с конопляным маслом. За стол сели, как вчера. На одной скамье — Ульяша рядом с Веркой. Напротив — они трое: Василиса, Фрося и Дуняша.
За ночь Дуня еще больше проголодалась. Утром, чуть проснувшись, сразу стала о каше думать. Представила себе, какая нынче будет: чтобы жирная была, чтобы сверху на ней расплылся масляный прудок, а из него чтобы желтые ручейки побежали…
Дома лишь по большим праздникам каша маслом сдабривалась. Да разве так? Матушка чуток помаслит, только чтобы запах слышался, потом поглядит на склянку с маслом, вздохнет да и приберет до следующего праздника.
И сейчас, не успела Дуня сесть за стол, как живехонько перекрестила лоб и схватилась за вчерашнюю деревянную ложку с обкусанными краями. Зачерпнула полным-полну и — в рот. Да так подгадала, чтобы было побольше масла.
Но она и глотка не сделала — на нее сверкнули зеленые глаза Василисы, и злой голос процедил:
— Заруби себе на носу… Вперед моего чтобы не сметь соваться! — и хлопнула Дуню ложкой по лбу.
От стыда Дуня залилась огненным румянцем. Не только щеки — шею и плечи опалило пламенем. Каша остановилась у нее поперек горла. Она поперхнулась и до слез закашлялась.
Ульяша, тыча в нее пальцем, загоготала:
— У-у-у-у — жадина!
Дуня низко опустила голову, горячая слеза капнула ей на руку.
— Ты-то чего суешься? — накинулась на Ульяшу Фрося. — Уж чья бы корова мычала, твоя бы молчала. Жаднее тебя на белом свете нет…
С укором посмотрев на Василису, Фрося тихо сказала ей:
— Чего ты, Васюта? Право слово, зря… Порядков-то она наших еще не знает. Как обухом по голове ее тяпнула.
— Вот и будет знать, — ответила Василиса и, оттопыря белый пальчик, не торопясь принялась за еду.
В Веркиных глазах заискрились смешинки, хотела было и она подкинуть чего-нибудь своего, озорного, но, покосившись на Дуню, смолчала. Не умела она бить лежачего.
А у Дуни одна за другой по щекам быстро-быстро скатывались слезы, и, глотая их, горькие, соленые, сидела она, низко свесив голову.
Фрося ей нашептывала:
— Ты — ладно… Ты ешь, и все! Она у нас старшая, первая начинает. Ты это наперед знай, а сейчас ешь.
Но Дуня к каше больше не притронулась. Из-за стола вышла голоднее, чем была. Да голод-то что… Сильнее голода скребло по сердцу — как Василиса будет на нее глядеть? Неужто тоже сочтет жадиной? А жадной она, Дуня, сроду не была.
Только управились с кашей, дверь с размаху отворилась, и Матрена Сидоровна, поперек себя шире, вкатилась в горницу. На руках ворох одежды.
— Девки, в репетишную комнату собирайтесь! Да чтобы мне поживее…
И кинула в самый раз подоспевшей Верке разного — розового, голубого, полосатого, малинового, блестящего…
Вот тут-то на глазах изумленной Дуни и началось превращение. Такое вдруг в горнице произошло чародейство, что Дуня, позабыв о своей обиде, лишь глаза таращила, боясь чего-нибудь упустить.
Еще вчера вечером девчонки намотали волосы на мокрые тряпичные жгуты. А намотав, стали такими, что Дуня только диву давалась. Незаметно фыркая в кулак, боялась одного: как бы ей не расхохотаться во весь голос да не обидеть смехом девчонок. А они этим занимались усердно, будто делалась не пустяковая работа, а что-то нужное и важное, без чего им не обойтись. Даже раскрасавица Василиса превратилась в чучело гороховое. Зачем они такое над собой сотворили, Дуня понять не могла. Спросить постеснялась.
Перво-наперво, как от стола поднялись, все четверо схватились разматывать волосы со жгутов. И тут-то Дуня увидела, что волосы у них стали вроде как у белеховской барышни. Завились кудрями и повисли вдоль щек. А косы каждая закрутила себе высоко на темечке. Прелесть, да и только! А уж от Василисы глаз не отведешь. Королевна…
Но дальше-то пошло еще завлекательнее.
Взбив повыше волосы, девчонки давай разбирать одежку, принесенную Матреной Сидоровной. Тут у них не только спор, вроде бы и драка затеялась.
— Мой корсаж! — кричит Верка и к себе тянет. А Ульяша ей:
— Не трожь! Этот мне в самый раз!
Но ни той, ни другой зеленый корсаж не достался. Василиса к себе дернула. Верку отпихнула, Ульяшу — бац! — со всего маху по щеке.
— На тебе, на толстой дуре, этот не затянется…
Наконец разобрались. И увидала Дуня, что каждая девчонка, кроме тряпья, взяла для себя какую-то невиданную штуку. Клетка не клетка, а что — не поймешь! Какие-то палочки, между собой связанные, холстиной обтянутые. Зачем? К чему?
Не вытерпев, Дуня спросила:
— А их куда?
Верка тут же напялила клетку из палочек себе на голову.
— Вот куда!
И, засмеявшись, показала Дуне язык:
— Это чтобы мы, чего доброго, не кусались… Намордник на собаках видела?
Дуня засмеялась:
— Ой, брешешь!
Фрося, улыбнувшись Дуне, объяснила:
— Их, Дуня, фижмами зовут. Чтобы юбки пошире держались. Глянь!
Она показала на Василису. Василиса эти самые фижмы уже пристраивала вокруг талии, крепко-накрепко привязывала их тесемками. Потом надела на себя корсаж светло-зеленого атласа и подошла к Дуне. Приказала:
— Затяни… Покрепче!
Однако с этим делом Дуня справиться не сумела. И Василиса, отойдя от нее, с презрением бросила через плечо:
— Что с тебя взять…
Она подозвала Фросю. Та ловко и быстро зашнуровала и затянула на ней атласный корсаж, и стала после этого Василиса тоненькой-тоненькой. Похожая на стрекозу с изумрудными крылышками… Ах какая!
На других девчонок Дуня и не глядела, а только все на Василису да на Василису…
Еще раньше Василиса натянула на ноги чулки. Не какие-нибудь, а беленькие, шелковые. Обулась в туфельки на красных каблучках. А потом поверх этих фижм (ох, язык сломаешь о такое слово!) накинула одну пышную юбку, другую еще пышнее, и поверх этих двух — самую главную — легкую, кисейную, нежно-розовую, усыпанную алыми цветочками.
У Дуни голова кругом пошла от этакой красоты.
Да и не только Василиса, остальные девочки тоже стали на себя непохожими. Все четверо с голыми плечиками! С голыми шейками! С высокими прическами. И каждая — в туфельках на каблучках!
Вдруг Дуня всполошилась — а она-то глупая, чего рот разинула? Почему не наряжается? Ведь и ей надобно со всеми идти в эту… как называется? Ну, в репетишную, что ли, комнату… Сейчас она наденет свой сарафан с золотенькими пуговками, который крестная подарила ей в день отъезда из Белехова. Вот и поглядят на нее девчонки. Вот и она будет не хуже их!
Дуня проворно развязала узел, все еще лежавший на полу возле дверей. Достала из него сарафан. Потрясла его, чтобы распрямился, разгладился. Звякнули, ударившись одна о другую, медные пуговки. От их звона у Дуни и сладко и грустно защемило сердце — сразу вспомнились и покинутый ею дом, и братики, и мать, и старая бабка. И тот вечер, когда, не зная устали, плясала и пела она в господском саду. А потом бежала домой, глядя на высокую яркую звезду… Все это мелькнуло, пронеслось в ее мыслях неясно, зыбко, будто в тумане.
