– Это Людочка, она медсестра и хорошая девушка, – пробряцала Вадикова маменька, недвусмысленно акцентировав слово «девушка».
Вадик понял, что ему навязывают очередную девственницу, но не испытал обычного в таких случаях желания убежать куда подальше. Данная конкретная девственница выгодно отличалась от тех жеманных и нервных особ, которых Ангелина Митрофановна приводила прежде: похожей на непропеченную дрожжевую булочку бухгалтерши Оленьки, зеленовато-бледной и вялой, как вареная спаржа, библиотекарши Наташеньки, плаксивой дрессировщицы диких детсадовцев – воспитательницы Катеньки и той долговязой девицы с плохой дикцией и грацией молодой жирафы, имени которой Вадик вообще не запомнил. Людочка была приветлива без заискивания, улыбчива без подобострастия и общительна без назойливости. Она держалась скромно, но при этом не стискивала зубы и коленки всякий раз, когда Вадик задерживал свой взгляд на ее губах, груди или шее. Десятиминутный разговор о том о сем привел Вадика к революционной мысли, что и среди девственниц встречаются вполне нормальные люди, после чего он отважно предложил Людочке сходить с ним в ночной клуб. Девушка необидно отказалась, а Ангелина Митрофановна отвесила сыну подзатыльник, неумело замаскировав его под ласковое материнское поглаживание.
Роман Вадика и Людочки, поощряемый Ангелиной Митрофановной, развивался неторопливо и достойно. Сначала молодые люди чинно встречались в доме Рябушкиных, где общались под строгим присмотром Вадиковой маман, потом им было позволено совершать непродолжительные прогулки без надзора, и в какой-то момент Вадик осознал, что он созрел для женитьбы.
Людочка ответила на предложение руки и сердца согласием, и Ангелина Митрофановна быстро и решительно, в присущем ей жестком стиле, организовала свадьбу. Широкую общественность, то бишь толпу друзей-приятелей и коллег Вадика, о предстоящем торжественном событии не информировали, круг званых гостей был ограничен немногочисленными родственниками Рябушкиных и еще более немногочисленными друзьями Ангелины Митрофановны. Отсутствие широты и размаха объяснялось вовсе не отсутствием финансов, так как состояние будущей свекрови свободно позволяло арендовать для проведения празднования половину княжества Лихтенштейн с приглашением членов правящей фамилии в качестве обслуживающего персонала. Мадам Рябушкина желала провести свадьбу сына в узком кругу лишь затем, чтобы положить начало кампании по отвращению Вадика от непутевых друзей-приятелей и недостойного образа жизни. К тому же Людочка очень кстати оказалась одинокой сироткой, так что со стороны невесты гостей не было вовсе. Роль подружки – свидетельницы невесты Ангелина Митрофановна отдала собственной секретарше Алле. Наиболее отличительными чертами этой офисной барышни были губы, стиснутые так крепко, что все речи Аллы казались удачными опытами чревовещания, и безоговорочная преданность начальнице. Я однажды видела эту Аллу – она показалась мне похожей на хорошо выдрессированного добермана-пинчера.
– А ты-то как затесался в тесные ряды чистокровных арийцев? – немного обиженно спросила я Женьку. – Почему тебя позвали на свадьбу, когда всех остальных продинамили?
– Клянусь, это вышло совершенно случайно! – Женька размашисто перекрестился и сбил с подлокотника дивана собственную чашку с остатками кофе.
Палас украсился новым темным пятном.
– Мне позвонила какая-то тридесятая знакомая, предложила в режиме шабашки снять свадьбу, и я, естественно, согласился. И лишь позавчера, когда уже приступил к работе, узнал, что свадьба-то, оказывается, не чья-нибудь, а Вадюхина!
– Значит, свадьба была позавчера? – я немного запуталась. – Вадик, так ты женился или не женился?
– Он не успел, – ответил за товарища Женька. – Когда мы приехали в загс, там было какое-то затоваривание, на пятачке перед Дворцом бракосочетаний скучились сразу три свадьбы, и нас попросили подождать в отдалении. Мы пошли погулять по парку, а оттуда Людочка сбежала.
– Как – сбежала?! – Я изумленно ахнула и прикрыла рот ладонью.
Разумеется, мне тут же вспомнилась невеста, рванувшая из парка, как спринтер, на моих собственных глазах, под смех и улюлюканье моего собственного мужа, сразу после того, как ее обозвал снеговиком мой собственный ребенок! Мне стало нехорошо. До сих пор беглая невеста была для меня фигурой абстрактной, но если на этой девице-снеговице собирался жениться мой коллега и приятель…
– Вы в каком парке гуляли? – быстро спросила я.
– В Центральном.
– Ох! А невеста была в шелковом платье с серебряной ниткой, да? С голыми плечами и юбкой, похожей на капустный кочан?
– О! А я все думал, что же она мне напоминает, эта юбка! – некстати обрадовался Женька. – Точно, кочан капусты!
– Эксклюзивная модель из салона «Лебедушка», – закрыв лицо ладонями, прошелестел ссутулившийся Вадик.
Я тоскливо вздохнула и тоже пригорюнилась. Это что же такое получается? Получается, я несу определенную ответственность за расстроившуюся свадьбу товарища?
– Вадя, а ты с позавчерашнего дня эту свою Людочку больше не видел? – осторожно спросила я. – Нет? И даже не слышал? А хотел бы еще увидеть-услышать?
– Увидеть, услышать и надавать по мордасам! – зверски скривился Женька.
Вадик, не вынимая физиономии из ладоней, кивнул, но мне или Женьке – я не разобрала. Покинутый жених подозрительно всхлипнул, Женька сердито бубнил еще что-то недоброе про Людочкины «мордасы», и тут, перемежая нецензурные выражения богохульственными, в редакторскую вломился наш режиссер Слава. Он был весь какой-то перекошенный и вздыбленный: очки повисли на одной дужке, пуговицы пиджака сбежались под мышку, лицо в красных пятнах, наэлектризованный ежик волос в огнях святого Эльма.
Вообще говоря, наш режиссер то и дело пребывает в растрепанных чувствах, ибо вывести из себя его тонкую творческую натуру может любая мелочь. Мне уже неоднократно доводилось видеть Славу бегающим по стенам и топающим ногами, но сегодняшний режиссер затмевал собой разом и Петра Великого, обрывающего бороды боярам, и Ивана Грозного, убивающего своего сына. Бороды у меня отродясь не бывало, и в родственных связях со Славой я никогда не состояла, но при его появлении испытала сильнейшее желание спрятаться под стол. Остановило меня, главным образом, отсутствие подходящего стола: я как раз стояла возле коротконогой тумбочки, ожидая, пока вновь закипит стоящий на ней электрочайник.
– Почему вы здесь? – Увидев меня и скорбно кукующих на диване операторов, Слава резко затормозил и близоруко – в тумбочку – полыхнул огненным взором, подстегнув им неторопливый чайник, который тут же закипел.
– А где мы должны быть? – осторожно спросила я, опасаясь услышать в ответ адресок из числа тех, которые пишут на заборах.
– Ты что, не в курсе? Ах, да, тебя же не было на планерке! – Слава по ногам сидящих на диване пробрался в свободный угол и со стоном рухнул на подушки. Болезненное шипение и тихая ругань Вадика и Женьки образовали слаженный подголосок. – У нас опять переворот! Власть переменилась, в кабинете директора снова сидит пресмыкающееся!
– Ой, как плохо-то! – Я схватилась за щеку, словно у меня внезапно заболел зуб.
Славины слова означали, что нашей спокойной трудовой жизни пришел конец. Маленькая телекомпания, в которой мы работаем, принадлежит двум собственникам. Несколько лет совладельцы сосуществовали мирно, а потом вдруг начали бодаться за единоначалие. Поединок оказался затяжным и многоэтапным, господа бизнесмены то перекупают один у другого долю, то судятся, то пересуживаются, и каждый промежуточный финиш знаменуется дворцовым переворотом. Пока бал правит один совладелец – в кресле директора сидит его ставленник, как только верх берет другой – присылает своего человека, так что работой нашей телекомпании руководит то старый директор Гусев, то новый – Гадюкин.
В принципе, оба директора далеки от того идеала руководителя, который видит в мечтах наш слаженный коллектив. «Оба на букву «г», – образно говорит Слава. Но к Гусеву мы привыкли, а к Гадюкину привыкать не хотим.
