Оборачиваясь, я вижу, как в темном холле бешено прыгают лучи фонариков. Я жду завывания сирен, как ждал и в цветочном павильоне. Нервы на пределе. Мы лишь начинаем пробовать блюдо под названием Партизанская Война. Мы робко прожевываем жесткие куски и уже понимаем, что не все так просто, как нам представлялось вначале.

Несколько очагов возгорания устроены наверху, к ним подведены провода. Поджигатели с канистрами возвращаются, другие налетчики вытаскивают системные блоки от компьютеров и исчезают в темноте. Колючка потом сказал, что в них может содержаться ценная информация о еврейских террористических группах. Все происходит практически без слов.

Сторож лежит смирно возле моих ног и мерно дышит. Наверное, потерял сознание. Я освещаю лучом фонарика его лицо, чтобы определить национальность. Это нечто среднее между черным из Средней Азии и евреем.

— Мы не могли просто взорвать здание, — говорит Колючка, — вокруг в домах живут русские. Это опасно из-за взрывной волны. Огонь же так далеко распространить не сумеет, потому что центр отделен от остального стоянкой и полукруглой зоной, где густо растут тополя.

Диверсанты тщательно проверяют, чтобы были закрыты все окна и двери. Они заклеивают вентиляционные отверстия полосами скотча. Пожар с оттяжкой.

Три минуты — и весь первый этаж залит горючей смесью У нее резкий запах. Мы уходим, таща с собой сторожа, который успевает придти в себя. У него дико выпученные глаза.

Операция занимает минут семь-восемь, но инструктор недоволен, хотя и делает скидку на нашу неопытность. Мы поработали на твердую четверку.

— Местное отделение Сопротивления во главе с Генералом откопало интересные факты о том, что местные евреи поддерживают тесную связь с террористической организацией «Всемирный Израиль», которая посылает сюда эмиссаров каждые примерно полгода. Известно, что у «Всемирного Израиля» есть контакты со всеми масонскими ложами на разных континентах. Оттуда приходят огромные деньги. Их цель — одна. Она следует из названия. На встречах местных влиятельных богатых евреев обсуждаются вполне определенные планы. Они собираются развернуть массированную антибелую пропаганду. Естественно, под знаменем борьбы за права человека и за мир во всем мире. Цель Сопротивления — нанести упреждающий удар. Сожжение центра — только небольшое звено в цепи. — Колючка смотрит в бинокль. — Почти каждый раввин в нашем регионе — агент «Всемирного Израиля». Двоих из них группа ликвидации обезвредила на прошлой неделе. Мы схватились один на один со стоглавым драконом, и работы будет еще много.

Сторожа налетчики закидывают в багажник машины, где были канистры. Мгновенно четверо людей в черном уезжают с места действия. Другие — и те, что контролируют операцию со стороны, занимают места в окрестностях. Началось ожидание.

Колючка смотрит на часы и произносит шепотом:

— Через три минуты.

Лежать на холодной земле в кустах холодно, у меня мерзнут ноги и живот. Я не надел ничего теплого. Летнее утро становится совершенно ледяным, и у меня прихватило мочевой пузырь. Пришлось отползти и приткнуться в какой-то угол, где мне запястья обожгла крапива. Моча дымится на воздухе, словно кислота. Я вернулся как раз к моменту, когда должны сработать специальные зажигательные устройства. Я жду чего-то из ряда вон выходящего, но ничего особенного нет. Ни взрыва, ни огня. Колючка говорит: подожди двадцать минут. На несколько мгновений в окне первого этажа, за жалюзи, мелькнул оранжевый отблеск. И тут же погас.

— Кислород должен прогореть уже сейчас, — говорит великан, — если, конечно, наши ребята сделали все правильно. Иначе мы получим банальный пожар. Найди воздух лазейку, огонь вспыхнет моментально.

Я слежу затаив дыхание. Пальцы рук дрожат.

Просыпается город, и мне неуютно. Нарастает гул от идущего в разные стороны транспорта. Много лет я не выбиваюсь из привычного установленного ритма, а теперь превращаюсь в поджигателя. Много лет я не видел утра. То есть, по-настоящему.

Теракты не всегда такие шумные и красочные, как бывают в кино. Мы ждем долго, когда что-нибудь произойдет и мы поймем, получилось у нас или нет. Вот к дверям общинного центра подходят двое. Им, естественно, никто не открывает, несмотря на настойчивые звонки в дверь. Один вынимает из кармана телефон и пробует достучаться до вахты, до сторожа, о судьбе которого больше никто никогда не узнает. Двое ждут, ходят, заглядывая в окна на первом этаже.

Колючка причмокивает. Он говорит, что рассчитывал, что у этих имеются свои ключи от железной двери.

— И что делать? — спрашиваю я.

Ничего, пожимает он плечами.

Вот приближается третий, и ему объясняют ситуацию. У него есть ключ, а значит, никаких проблем быть не может. Через пару секунд дверь приоткрывается всего на сотую долю миллиметра, впуская внутрь чистый утренний прохладный воздух. Здание содрогается, стекла волной вылетают наружу, дверь распахивается под напором огня изнутри.

Все это я вижу, смотрю широко распахнув глаза. Нет, все-таки наша акция получилась внушительной. Здание старой постройки, капитального ремонта в нем не было давно, поэтому огонь стремительно сжирает перекрытия и полы. Современный пластик не хочет поддаваться пламени, но и он к приезду пожарных расчетов, наверное, расплавился. Улица затянута дымом. В окнах соседних домов возникают испуганные лица. Зеваки собираются на гарь.

Мы с Колючкой садимся в машину и молча уезжаем.

Лицо Светы покрыто слезами, и я думаю, что все произошло чересчур быстро. Света была готова расстаться с прошлым, но, вероятно, не так, не так. Все рухнуло. Мне понятна каждая мысль, которая появляется в ее голове, потому что это и мои мысли тоже. Слезы бегут по ее щекам и сверкают.

— Врачи сказали, что она наглоталась пуговиц от халата.

— Пуговиц? Как это пуговиц? — спрашиваю я.

— Она откручивала их руками, она не могла их отрезать, потому что ножниц не было, это не разрешается. Откручивала и складывала в тумбочку. Потом начала глотать.

— А кто-нибудь это видел? — Тупой вопрос, точно.

— Соседка по комнате видела, — говорит Света, стараясь представить себе воочию все, что произошло с ее матерью.

В доме престарелых сотни никому не нужных старух. Лишенных право на личную мгновенную смерть. Обреченных на забвение. В отличие от них, мать Светы имела связь с внешним миром, она могла рассчитывать на поддержку, даже если этого не осознавала. Даже если бы отвергала свою дочь.

Моя невеста не собиралась от нее отказываться и вычеркивать из своей жизни.

В доме престарелых пожилая женщина умирает от того, что пластмассовая пуговица застревает у нее в горле. Сутки назад мать Светы, потерявшая большую часть своего разума, решила закусить перламутровыми шариками и задохнулась. Все последние дни, по словам врачей и сестер, она твердила, что собирается поехать в Бразилию и постоянно перебирала вещи. Из ее рта вываливались неуклюжие имена бразильских актеров, выученные наизусть, точно молитва. Соседка по комнате, не менее сумасшедшая, после получаса перечислений начинала орать тонким высоким голосом, словно маленькая девочка, и накрывать голову подушкой. Приходилось колоть ей успокоительное.

Об этом Свете рассказали в доме престарелых.

Слишком быстро. От момента, когда мать Светы увезли на машине скорой до ее гибели в охраняемом здании прошло пять дней. Всего лишь пять. Документы, которые моя блондинка оформляла задним числом, остались наполовину незаполненными. Мы вместе едем утрясать все формальности, связанные с телом и кремацией, а потом едем на кладбище хоронить урну. Пришлось из крематория нести ее мне и чувствовать тепло неостывшего пепла. В машине Света сидела отвернувшись и глядела в окно. Она сказала, что хочет тихих и незаметных похорон.

И вот она плачет у меня на плече. До этого два часа она пребывала в молчаливом оцепенении. Я рассказываю ей про похороны моих родителей, однако ее горе, конечно, больше, сильнее. Смерть превратила ненависть между матерью и дочерью в любовь. И неужели это единственное средство что-либо реально изменить в этой вселенной?