Напоследок мы вынесли из пещер уцелевшие припасы и снаряжение – канистры с водой и горючим, баллоны для сжатого воздуха, компрессор. Погрузку закончили ближе к концу дня и порядком притомились. Положив поверх скарба карабин, я отошёл в сторону.

– Не против, Чабби? – Я достал сигары, собираясь впервые за целый день перекурить. – Теперь можно отчаливать.

Чабби затянулся, выдохнул шлейф голубоватого дыма и сплюнул на песок.

– Пойду принесу Анджело, – пробормотал он. Я на него уставился, и он пояснил: – Не оставлять же парня одного. Тоже небось хотел бы лежать поближе к своим, по-христиански.

Чабби подыскал подходящий кусок парусины и растворился в сгущающихся сумерках.

Я пошёл в пещеру, разбудил Шерри, дал ей две таблетки кодеина, закутал в свою фуфайку, и мы отправились на берег. В темноте приходилось в одной руке держать фонарик, а другой поддерживать Шерри. У вельбота я в нерешительности остановился – что-то показалось не так.

Что именно, стало понятно, когда луч света упал на лодку, – карабин исчез. У меня похолодело внутри.

– Шерри, – торопливо зашептал я, – ложись и не вставай, пока не скажу.

Она тут же опустилась на песок рядом с вельботом, а я лихорадочно огляделся в поисках какого-нибудь оружия. Пришла мысль о пневматическом подводном ружьё, но оно лежало под канистрами. Нож так и остался в стволе дерева в пальмовой роще – только сейчас о нём вспомнил. В ящике с инструментом есть гаечный ключ, может…

– Не ломай голову, Гарри, винтовка у меня, – раздался низкий хриплый голос за моей спиной. – Не оборачивайся и не делай глупостей.

Должно быть, забрав карабин, неизвестный спрятался в роще, а теперь неслышно подкрался сзади. Я застыл на месте.

– Не оглядываясь, бросай мне фонарь – через плечо.

Я выполнил приказание. Под ногой неизвестного скрипнул песок – похоже, он поднял фонарик.

– Теперь повернись – медленно.

Ослепляющий луч ударил в глаза, за ним смутно маячила непомерно огромная туша.

– Хорошо искупался, Сулейман?

На нём не было ничего, кроме белых трусов; чудовищное брюхо и толстые, бесформенные ноги влажно поблёскивали, отражая свет фонаря.

– Твои шутки, Гарри, вызывают аллергию, – заговорил он низким, великолепно поставленным голосом.

Я запоздало вспомнил, какими проворными становятся в солёной морской воде толстяки. Тем не менее, даже если ему помогал прилив, Сулейман Дада проявил нечеловеческую силу и выдержку – он не только уцелел при взрыве, но и проплыл две мили в неспокойной воде. Вряд ли кто из его людей оказался на такое способен.

– Думаю, начать стоит с живота, – продолжал Сулейман. Ложе винтовки он опустил на локтевой сгиб левой руки, которой направлял мне в лицо луч фонарика. – Говорят, там больнее всего.

Воцарилось молчание. Сулейман Дада дышал тяжело, с астматическим присвистом, а я пытался придумать, как отвлечь его внимание и перехватить ствол карабина.

– Умолять меня на коленях о пощаде ты, конечно, не желаешь? – куражился он.

– Пошёл ты в задницу!

– Так я и думал. Жаль, доставил бы мне удовольствие. А девушка, Гарри? Разве она не стоит того, чтобы немного поступиться гордостью?

Предательский скрип песка под ногами выдал приближение Чабби, понимавшего, что невозможно пересечь открытый берег незамеченным и что его атака обречена на неудачу. Тем не менее он попытался отвлечь внимание Сулеймана. Выскочив из темноты, Чабби бросился к противнику сзади, и его не остановила даже наведённая Сулейманом винтовка. Прогремел выстрел, из дула вырвалось пламя, но я уже преодолел половину расстояния, отделявшего меня от чёрной громадины. Чабби упал, и Сулейман начал поворачивать карабин в мою сторону.

Я проскочил впритирку к наставленному на меня стволу и с разбега врезался плечом в Сулеймана, рассчитывая проломить грудную клетку, как случается в автокатастрофах. Однако силу удара поглотил толстый слой жира – словно я наткнулся на пуховую перину. Сулейман отступил, выронил винтовку, но устоял на толстых, как брёвна, ногах. Я оказался в его медвежьих объятиях.

Он оторвал меня от земли, притянул к необъятной мягкой груди и держал на весу, сковав руки по бокам. Ноги беспомощно болтались в воздухе; не имея опоры, я не мог противостоять Сулейману, его весу и силе – беспредельной и непреодолимой, как мощь океанских волн.

Все попытки вырваться ни к чему не вели. Удары коленями, не причиняя вреда, тонули в пухлом теле – он не обращал на них внимания. Обхватившие меня руки постепенно сжимались, как кольца питона, и вполне могли раздавить. В панике я изворачивался, отбивался изо всех сил, но безрезультатно. Тяжело, со свистом дыша, Сулейман клонился вперёд, напирал огромными плечами, выгибая мне спину дугой и грозя сломать позвоночник.

Откинув назад голову, я вытянул шею и с отчаяния вцепился зубами в широкий, плоский нос, прокусив кожу и хрящи. Рот наполнился тёплой, солоноватой, с металлическим привкусом, кровью. Как натравленный на быка бульдог, я рвал и трепал уязвимое место, не выпуская его из стиснутых челюстей.

Противник взревел от боли и ослабил хватку. Я высвободил руки, вывернулся, обеими ногами твёрдо стал на песок и подставил бедро для броска. Падая на спину, Дада оставил у меня в зубах кусок живой плоти, который я с отвращением выплюнул. Тёплая кровь стекала по подбородку – я с трудом удержался от искушения её стереть.

Сулейман Дада лежал на спине, словно выброшенная на берег исполинская чёрная лягушка. Я прыгнул на него, целясь согнутым коленом в горло. С проворством кобры он прикрылся обеими руками, и, обрушившись сверху, я снова попал в тиски толстых чёрных лапищ. Сцепившись, мы скатились в тёплую мелкую воду лагуны.

Сулейман ревел от боли и бешенства, кровь бежала из изуродованного носа. Теперь всё решало весовое преимущество. Гигант подмял меня под себя и, навалившись чудовищной тушей, удерживал мне голову под водой.

Я тонул – лёгкие вспыхнули огнём, от нехватки кислорода заполыхало в глазах. Сил почти не осталось, сознание затуманилось, готовое вот-вот отключиться.

Раздался далёкий, глухой хлопок выстрела. Сулейман Дада дёрнулся, замер, и тяжёлое тело безвольно сползло с меня.

Откашливаясь и ловя ртом воздух, я с трудом поднялся – стекавшие с волос ручьи заливали глаза. В луче валявшегося на берегу фонарика испуганная Шерри сжимала карабин в забинтованной руке. Рядом со мной, лицом вниз, покачивался на воде полуголый Сулейман Дада, словно выброшенный на мелководье дельфин. Побледневшая Шерри пришла в ужас от своего поступка.

– Боже, – прошептала она, – я убила его.

– Можешь гордиться, – выдохнул я и, спотыкаясь, пошёл к месту, где лежал Чабби.

Он пытался сесть, но не получалось.

– Не напрягайся, Чабби, – остановил его я, поднял фонарик и расстегнул окровавленную рубашку на широкой коричневой груди.

Пуля задела лёгкое – при каждом вдохе и выдохе над тёмным входным отверстием пенились пузырьки. Я видел немало пулевых ранений, достаточно в них разбирался и знал, что дела плохи.

Чабби пристально вглядывался мне в лицо.

– Ну что там? Мне не больно.

– Вот и хорошо, – успокоил я. – Пива пока не пей, а то через дырку выльется.

Он криво усмехнулся. Пуля о кость не расплющилась, аккуратное выходное отверстие было чуть больше входного. Отыскав пару перевязочных пакетов и наложив на раны бинты, мы с Шерри приподняли его, устроили на расстеленном в вельботе матрасе и укрыли одеялами.

– Не забудь про Анджело, – напомнил он шёпотом.

Со щемящим сердцем я перенёс в вельбот и уложил в носовой части завёрнутое в парусину тело, отогнал лодку от берега и запустил двигатели. Путь на Святую Марию ждал неблизкий, и главной заботой теперь было спасти Чабби.

Сидевшая рядом Шерри делала для него всё, что могла. А я, стоя на корме между двух моторов, под усеянным холодными белыми звёздами небом, вёл по глубокому протоку лодку с лежавшим в ней грузом – раненой, умирающим и мертвецом.