Я занялся сбором растений для гербария, как вдруг кусты зашуршали и показалась странная фигура — человек неопределенного возраста с рюкзаком за плечами. На правой руке у него была гипсовая повязка; одежда совсем истрепалась. Я не заметил на нем ни белья, ни носков; башмаки были обвязаны бечевками, чтобы не отвалились подошвы.

Человек снял с себя рюкзак и кряхтя принялся разжигать костер. Он достал консервную банку из-под селедки, набрал в нее болотной воды и поставил на огонь. Скоро вода в его котелке забурлила и тут я подошел, чтобы посмотреть вблизи, какую еду он готовит. Он вытащил из карманов штук двадцать крупных маковых головок, которые сейчас как раз поспевают в поле, надрезал их ножиком и бросил в воду. Затем достал немного зеленых яблок и сунул их в горячие угли своего костерка. Похоже, что его трапеза состоит из опиумного отвара и печеных яблок.

Мы разговорились. Тело путника такое же изношенное, как его одежда. Я услышал историю неудачника. Перед началом Первой мировой войны он служил в Наумбургском егерском полку, потом подцепил в Македонии тяжелую малярию, после которой остался почти совсем без зубов, да еще и заболел туберкулезом. От левого легкого почти ничего не осталось. Он стал лаборантом в аптеке и приобрел там привычку к морфию. Во Второй мировой войне он принимал участие в качестве солдата строительной части; русская пуля раздробила ему левую руку. Правую он сломал недавно при падении. Теперь он ведет жизнь странника, пытается раздобыть морфий в аптеках и благотворительных учреждениях, а в крайнем случае сам готовит из мака отвар опия.

Несмотря на его запущенный вид, он производил впечатление какой-то прозрачности, эфирной легкости, нематериальности, чего-то вроде стеклянниц, идеальных созданий, которые кормятся от цветов.

Ганнибал в гостях у Сципиона. Они встретились в сельском доме; два полководца обсуждали свою битву. Они встретились, словно две башни в звездный великий час. Их спокойствие, но и напряженность, с которой они разглядывали друг друга, казались нечеловеческими; заметно было, что каждый угадывает в другом свою судьбу. Они стремились понять характер собеседника и разгадать его черты как шифр, как главный ключ к его стратегии.

В широком окне, отлитом из прозрачнейшего стекла, видны были стены Замы. Но Сципиону видимость, вероятно, показалась недостаточно хорошей, так как он внезапно взмахнул кулаком и разбил стекло.

Я прекрасно заметил этот анахронизм, однако он мне не мешал, так как стекло, очевидно, символизировало собой время.

«Doch im Innern ist's getan».[172] Значительные слова о медитации. У наших действий есть окончание в абсолютном, завершение, независимое от удач и крушений. Это огромное утешение.

Наши действия можно сравнить с бросками, вдохновленными двоякой силой. С одной стороны, они — стрелы, выпущенные из лука жизни, зависящие от случая, от силы тяжести и ветра. Они попадают в цель или пролетают мимо; их путь не подвластен нашей руке.

Но в то же время, поскольку силы любви причастны к натяжению тетивы, она выносит стрелу за пределы реального, стрела летит прямым путем, который за пределом видимого ведет ее к цели. Всегда есть второй адресат, к которому обращены наши слова, деяния, мысли.

Мы пишем письмо своему ближнему и относим его на почту. В тот миг, когда мы опускаем письмо в ящик, мы вспоминаем адресата, и в нас закрадывается сомнение, тревога — дойдет ли до него наша весточка. В хаосе эта тревога становится преобладающей. И все же нам утешительна мысль о том, что мы написали письмо, независимо от того, дойдет ли оно до места назначения или нет. Мы чувствуем, что, будучи написано, оно что-то изменило в этом мире. Жертвоприношение исполнено, даже если оно не будет прочитано. Ибо «Im Innern ist's getan».

Похоже обстоит и со всякой тревогой о тех, кто сейчас далеко. Мысли кружат вокруг воинов, пропавших без вести, пленных. Может быть, о них никогда не будет вести, может быть, лишь спустя годы мы узнаем, что они погибли. И никогда ощущение бессмысленности не кажется таким сильным, как тогда, когда мы узнаем, что тревожились о человеке, чьи останки давно истлели. Мы же вспоминали о нем так, словно он жив. И все же в этом «словно» есть что-то чудесное. Надо бы о каждом покойнике вспоминать, словно о живом, и о каждом живом так, словно нас уже разлучила смерть. Тогда наши желания направлены к чему-то высшему, к цельной личности, которой ничто не нанесет ущерба. И если мы правильно натянем лук, то испытаем тот чудесный миг, когда нам дан будет ответ. Ибо «Im Innern ist's getan».