Новый год. Обдумывал, стоит ли начинать новый дневник, так как это постоянная обязанность. Однако тут есть и свои преимущества. Ты оставляешь световые следы на волнующейся поверхности прожитых дней, которая иначе быстро поглощается тьмой. К тому же я буду смотреть на это скорее как на удовольствие, нежели как на обязанность.

Приступил к разработке диспозиции для «Гелиополиса», а затем писал письма, среди прочих парижскому адвокату Бутулю, который прислал мне свою книгу «Cent Millions de Morts»,(«Сто миллионов мертвых» (фр.)) в ней содержится описание одной из войн будущего и соображения о том, как можно ее предотвратить.

Главную причину войн Бутуль усматривает в перенаселенности, которая постоянно растет, поэтому он выдвигает требование ограничения рождаемости, контроль за которой должна проводить Лига наций.

Осуществление его предложения, конечно, не ослабит ни человеческую жестокость, ни волю к убийству; направлено оно против точки наименьшего сопротивления. Так, на спасательном плоту первой жертвой людоедского нападения становится корабельный юнга.

Этот план принадлежит к иллюзиям, являющимся отражением слабости, и представляется одной из самых сомнительных форм разоружения. Да и популярность его не распространилась бы дальше Эльбы. Славянскому материнству этим поветрием не заразиться. Да и в Италии на это бы никто не пошел. Это идеи, рассчитанные на Парижский бассейн. Они приведут только к дальнейшему усилению скотских элементов. Ну а как же обстоит дело с нашей перенаселенной страной, в которую каждодневно притекают новые толпы беженцев? Согласно Бутулю здесь должна образоваться опаснейшая взрывчатая смесь.

Навязчивая боязнь человеческих масс и их численности — это симптом, который как таковой наводит на размышления. Огромный перевес в соотношении сил существовал всегда, причем задолго до Саламина.[148] Однако решающее значение имеет не численное превосходство, а категориальное превосходство. Последнее же есть явление духовного порядка; чисто физические против них бессильны.

Все больше создается впечатление, что в системы мышления проникает страх, между тем как техническое развитие продолжает свой поступательный ход и принимает все более угрожающий характер.

Мышление и страх — друг другу не товарищи; начав думать, нужно в первую очередь изгнать страх, иначе появятся миражи и ложные умозаключения. Ум, склонный к исключению крайностей, уже не способен с ними сладить. Сократ был выдающимся мыслителем главным образом благодаря своему бесстрашию. Поэтому он прошел через уничтожение целым и невредимым и дожил несломленным до наших дней. Физическая угроза кажется тем страшней, чем сильнее идет на убыль венец мышления — метафизическое видение. Мир изменяют не сильные средства, а могучие умы.

Если верить физикам, то выпущенные ими на волю вещества обладают губительной силой уничтожения даже в самых микроскопических количествах. Поэтому они требуют тщательнейшего хранения. В то же время вот-вот появится такая техника, при которой не только электростанции, но и мелкие машины будут работать на энергии этих веществ, таким образом столкновение двух коммивояжеров на дороге приведет к катастрофическим последствиям, не говоря уже о медленном отравлении или, выражаясь более осторожно, о таком изменении атмосферы, эффект которого непредсказуем. Очевидно, нам придется кое-чем за это поплатиться. Почему бы и нет! Ведь чтобы пользоваться огнем, надо не бояться пожаров. Огонь, правда, как известно, долгое время считался священным.

Наряду с неоднозначностью технического развития как такового, у нас также нет определенности в понимании этого процесса: Почему необходимы эти жертвы и почему мы обязаны их принести? Правда, это вывело бы нас за рамки технических и экономических проблем, а также за рамки той морали, пределы которой очертили для себя Прометиды.

Мышление вовсе не должно, как утверждают многие, приноравливаться к ходу развития; вполне достаточно, если оно будет держаться тех высот, которые обозначены классическими вершинами. Они, как и язык, способны вместить в себе всю технику и много чего другого впридачу.

Продолжение работы над диспозицией «Гелиополиса». Относительно техники следовало бы найти третью, независимую от прогресса, точку зрения. Восприятие прогресса вызывает двоякое отношение — он может действовать либо отталкивающе, либо притягательно. В первом случае дух стремится отойти на позиции дотехнических форм; он окунается в романтические сферы. Во втором случае он, обгоняя технику, устремляется в утопию. Таковы две большие партии; одного взгляда на произведение искусства достаточно, чтобы понять, которую из двух оно представляет.

Не в том ли должна заключаться цель процесса, чтобы романтическое и утопическое начала объединились, приобретя стереоскопическую объемность, чтобы войти в новую реальность? Среди прочего это позволило бы вернуть в наш мир теологические элементы, наделенные новой достоверностью.

На достижение этой цели направлены в конечном счете эксперименты живописи. Мастерские художников напоминают лаборатории, в которых создаются разнообразные соединения, прежде чем наконец будет достигнут убедительный синтез. Если бы уже на этом этапе появилась какая-нибудь совершенная картина, это было бы признаком того, что художники опустили руки, отказавшись от исследования экстремальных возможностей.

Пополудни катание на коньках, затем чтение: Теландье. Мориц Саксонский.[149] Изучение биографий, кроме наслаждения, имеет еще и более общее значение — читая их, мы развешиваем фонарики во мраке истории. Когда освещение становится достаточно ярким, мы приходим хотя и к опосредованному, однако же более тонкому пониманию тех сил, которые воплощали в себе индивиды, главное, чтобы при этом не забрасывать чтение прагматической литературы.

В других мемуарах — в написанной Гамильтоном биографии графа Грамона,[150] я наткнулся на такое место: «Дядюшке было добрых шестьдесят лет. В гражданской войне он отличился храбростью и верностью».

Эта фраза мне понравилась, хотя я не знал ни того, о какой гражданской войне идет речь, ни того, на какой стороне воевал этот человек. Но, может быть, личность лишь тогда предстает в истинном свете, когда исторические констелляции с их страстями уже потеряли свое значение. Глядишь, и наше время когда-нибудь найдет своего Плутарха.

Среди почты письмо молодого автора о языке и его отношении к нему: «Духовное, которое просвечивает сквозь все предметы, в нем повторяется, и в этой модели мира я могу продолжать дело творения».

Он приложил к письму маленькое удостоверение своей личности:

(В гранитных камнях /Наверх ведущих ступеней /Сверкают кристаллы (нем.))

«Гелиополис». Перед тем как описывать город, нужно сперва в бесчисленных снах пожить в каждом дворце, в каждой харчевне, в каждом заднем дворе. Затем надо вновь утратить это знание, чтобы его остатки превратились в плодородный перегной, на котором взрастет описание.