Все это звучало так странно, и иногда Арине казалось, что один из них сходит с ума.

По утрам он нежно целовал ее, собираясь на работу, а вечером, встречаясь, неизменно спрашивал:

– Ну, как наш животик? Там уже кто-то есть?

Вопрос Бориса всякий раз смущал ее. Она хорошо помнила давешний разговор с Гитой, после которого остался неприятный осадок: ей показалось, что это был сигнал для нее, дружеское предупреждение.

Еще Борис любил лечь на диван у телевизора, усадив Арину в ногах, и разговаривать. Он говорил, что о таком мирном семейном счастье мечтал всю жизнь. В комнате стоял белый ямаховский рояль, на нем можно было запрограммировать музыку, и клавиши играли сами, как у Михалкова в «Неоконченной пьесе для механического пианино», фильме, который Арина очень любила. Включали музыку, и она разносилась по всему дому, садились у открытого огня или ложились на брошенные на пол шкуры и разговаривали: об опере, интерес к которой пробудился у него из-за Арины, о его рабочих планах и тайном желании идти в большую политику.

Женщина не должна вмешиваться в мужские дела, но она – вмешивалась, потому что политики очень боялась. Ей чудилась в этом какая-то угроза, и она говорила о своих ощущениях Борису. Он объяснял: сейчас без политики нет и бизнеса, его туда тянут, а он создан для большой игры. Арина волновалась, умоляла не ввязываться, признавалась, что боится за него, что ей мерещится, будто его могут использовать в темную и обмануть, но Борис заверял, что эти страхи напрасны, и он знает, как всех перехитрить.

– Нет! – почти кричала Арина. – Никого ты не перехитришь! Ты думаешь, если ты умный, ты не станешь разменной картой? Тебя разжуют и выплюнут!

– Ты дура! – огрызался Борис. – Ты ничего не понимаешь. Ко мне там, – и он показывал на потолок, – хорошо относятся. Меня допускают к самому, у меня там свои люди.

– Видела я этих людей! Им нужен не ты, а твои деньги, твой самолет, твои возможности. Тебя просто используют!

– Заткнись! – Борис вскакивал на ноги. – Ты бы лучше научилась вставать по утрам и готовить завтрак!

– Зачем, ведь есть домработница!

– Я хочу тебя видеть!

– Но мне тяжело просыпаться в семь утра!

– Вставать ты не можешь, гладить рубашки не хочешь!

В такие минуты Арина остро ощущала, как далека от совершенства. «Зато я умею петь», – хотелось ей возразить, но она понимала, что на это «зато» у Бориса найдутся не менее веские контраргументы, и только вздыхала в ответ.

Однажды она пожаловалась Аиде Григорьевне на то, что имея в доме несколько человек, помогающих по хозяйству, Борис требует, чтобы она делала то, что в детстве делала его мама.

– Ведь я не его мама! – возмущалась Арина.

– А может, он и любит тебя за то, что чувствует себя с тобой так же защищенно, как с матерью. Так бывает у мужчин, выросших без отца.

– Мама, что мне делать?!

– Учись гладить!

– Но я не могу! У меня спевки, занятия, репетиции! Я не могу превратиться в домашнюю курицу!

– Другого совета у меня для тебя нет! Повторяю: учись гладить! – и мама вешала трубку.

За войной следовал мир, и они снова сидели у камина и разговаривали. И снова вечер, который так хорошо начинался, заканчивался напряжением и ссорой. Однажды Арина умудрилась сказать ему в лицо то, о чем они шептались с Гитой: что помощники человека такого уровня, как Борис, должны иметь превосходное образование, ведь помощник – лицо босса.

– Помимо этого он еще должен быть хорошо одет, – продолжала она, – владеть английским и уметь пользоваться столовыми приборами.

Борис молча слушал, по нему было видно, что эта тема ему не нравится, но в целом он с Ариной соглашался. А она все не могла остановиться:

– Мне кажется, совсем не обязательно, даже если ты дружишь с сотрудниками, ежедневно проводить с ними вечера. Со стороны можно подумать, будто не они для тебя, а ты для них. Охрана, адвокаты, помощники, конечно, хорошо, но в семейной жизни должно быть пространство, закрытое для окружающих.

– Ты права, – отвечал Борис. – Но так сложилось, я был один, и много лет именно они были моей семьей. Я постараюсь что-то поменять. Видишь, я на велотрек почти не езжу, в баню реже хожу, совсем запаршивел! – засмеялся он и прижал ее к себе. – И домой почти не вожу делегаций…

– Я хочу, чтобы мы больше были вместе.

– И я, – и он поцеловал ее. – Но ты, будь добра, относись внимательнее к моим людям, а то они мне на тебя жалуются. – Арина вздрогнула. – Говорят, что я слишком много трачу на тебя денег и что ты плохо к ним относишься. А моя служба безопасности что-то на тебя нарыла – но я ответил, что знать ничего не хочу.

– И что же они нарыли? – и Арина выругалась.

– Кстати, ты стала много ругаться: я слышал, как ты срываешься с родителями. Надо быть добрее.

От обиды Арина ничего не ответила. Она вспомнила, как при Борисе ссорилась с отцом, обсуждая недавнюю оперную премьеру.

– Не сердись, – примирительно сказал Борис. – Кстати, я не смогу прийти на день рождения к Арсению, но у меня есть подарок. – Он вышел из комнаты и вернулся с какими-то бумагами. – Вот, машина, ее пригонят, когда ему будет нужно.

– Подкупаешь меня, – улыбнулась Арина.

– Не только тебя. Я ведь встречался с твоим отцом, и мы договорились, что я дам ему денег на новую постановку. И приятно, и совсем не сложно.

– А может, ты вечером все-таки подъедешь, подаришь сам? – спросила она.

– Я улетаю в Екатеринбург, вернусь ночью.

– Да, понимаю. Я теперь на твоем примере вижу, что частный самолет – не пижонство, а средство передвижения. Ты просто семижильный, не представляю себе другого человека, кто может утром вылететь, вечером вернуться, провести в офисе собрание, поздравить сотрудника с днем рождения, переспать со мной, a утром как ни в чем не бывало выйти на работу.

– У меня есть китайский врач, он знает, как влить в меня энергию. Идем, покажу! – И они исчезли в спальне.

Камин погасили, но в доме еще долго пахло тлеющими углями.

По просьбе Бориса Арина проводила с ним весь день, если у нее не было спектакля и репетиций. Это значит, что сразу после занятий с Татьяной она ехала к нему в офис. Вернее, он за ней заезжал, и они ехали вместе. Борис вел машину, она сидела рядом, а охрана – на заднем сиденье. В машине они почти не разговаривали, Арина мыслями была еще на занятии, а он звонил секретарю, уточнял свой день, назначал встречи или даже проводил телефонное совещание. Борис очень нравился ей в эти минуты. Арине казалось, что у нее на глазах плетется какая-то нить, соединяющая города и страны, ранее незнакомых и разбросанных по миру людей. Она видела: Борис четко знает, что делает. В эти минуты ей было спокойно, исчезало пронзительное чувство одиночества, с недавних пор свившее себе гнездышко в ее душе, и она понимала, что принадлежит миру сообщающихся сосудов, которые никогда не бывают пустыми. Единственное, что настораживало ее, не знакомую с деловым миром, – это сложность доступа к Борису. Она слышала, как он отменял и переносил встречи, назначенные два-три месяца назад, и думала о людях, которые неделями не могут попасть к нему, такому доступному для нее и сидящему сейчас рядом. В такие моменты она испытывала странное чувство: она знала, что может протянуть руку и коснуться Бориса, и в то же время видела его на вершине башни, вход в которую заперт на ключ, а ключ, как смерть Кащея, хранился в яйце, яйцо – в утке, а утка… Здесь Арина останавливала свое воображение. Она внимательно слушала его разговоры и, не понимая деловой стороны, чувствовала, что Борису нравится управлять людьми. Об одном и том же событии он с приятной доверительностью расспрашивал разных людей. Арине представлялось, что у слушающего наверняка создается ощущение собственной избранности, а Борис делал следующий звонок и задавал те же вопросы другому человеку, и тон его разговора был тем же. Он звонил какому-нибудь Ивану Петровичу, расспрашивал того о собрании и о том, как вел себя Петр Иванович, потом звонил Петру Ивановичу и задавал вопросы об Иване Петровиче. Арине иногда думалось, что Борис рассматривает этих неведомых ей собеседников не как людей, а как насекомых: тараканов, жучков, червяков, бабочек, оказавшихся в общей стеклянной банке. Бросив их туда и плотно закрыв крышку, он словно с интересом наблюдал, как выживает сильнейший. Иногда ей казалось, что и она мечется в этой банке в поисках своего места, а Борис вовсе не сидит с ней рядом, но – смотрит на нее сквозь толстое захватанное стекло. Нужно ли говорить, что этих своих мыслей Арина боялась и подозрениями своими никогда ни с кем не делилась. Проводя дни у Бориса в офисе, Арина обнаружила, что чаще других к нему в кабинет заходят Гита и Черноус, и начала наконец понимать, что она, Арина, вторгается в чужую режиссуру, и что партия, которую она здесь поет, написана не для ее голоса. В офисе у Бориса тоже был театр, но не тот, к какому Арина привыкла. Для разговоров с Гитой Борис переходил в другую комнату, это было пространство, куда ее не пускали. Гите явно не нравились Аринины бесцеремонные визиты, и в последнее время она этого почти не скрывала. Гита, думала Арина, без боя сдала мне дом, но офис – ее мир, и за него она готова сражаться. Возможно, Гита была права: что Арина забыла в офисе? Она чувствовала себя не на месте. Понимая, что Бориса рассердит ее догадка, она молчала, но соглашалась ехать в офис только после настойчивых уговоров.