– Мари, будьте же благоразумны, – успокаивает её мадемуазель. – В октябре вам повезёт больше. Подумаешь, поработать два лишних месяца…

Но Мари безутешно заливается слезами.

– Говорю вам, вы всё сдадите! Я обещаю! Вы довольны?

Такое уверение действительно производит своё счастливое действие. Мари теперь лишь скулит, как крошечный щенок, оторванный от матери, и вытирает слёзы.

Платок у неё хоть выжимай, недолго думая она действительно выжимает его на мосту. Стервозина Анаис говорит вполголоса:

– Газеты предсказывают паводок на Лиссе.

При этих словах на Мари нападает безудержный хохот, время от времени прерываемый всхлипываниями, мы все тоже прыскаем. Ну вот, переменчивый ум нашей чудачки вновь видит всё в розовом свете. Она уже представляет, как в октябре сдаст экзамены, и веселится. В этот тяжкий вечер мы не находим более подходящего занятия, как до десяти часов прыгать на площади под луной через верёвочку (прыгают все, даже сёстры Жобер).

На следующий день мадемуазель расталкивает нас в шесть, хотя поезд отходит лишь в десять.

– Вставайте, блошки, пора, надо собирать вещи, позавтракать, времени у нас немного!

Мадемуазель в необычайном возбуждении и вся дрожит, её проницательные глаза блестят, искрятся. Она смеётся и пихает Люс, которая пошатывается, не в силах проснуться, потом колотит Мари Белом: та сидит в одной рубашке, засунув ноги в шлёпанцы, протирает глаза и никак не может толком понять, что происходит. Мы все так умаялись. Но кто бы сейчас узнал в мадемуазель дуэнью, что присматривала за нами эти три дня? Радость преобразила её: скоро она увидит свою малышку Эме! Ликующая блаженная улыбка не сходит с её лица даже в омнибусе, везущем нас на вокзал. Мари, кажется, немного взгрустнула, вспомнив о своей неудаче, но, сдаётся мне, удручённый вид она принимает скорее по необходимости. Мы болтаем без умолку, все разом, как ненормальные, каждая рассказывает пяти другим, как она сдавала экзамены, но слушать никто не слушает.

– Представляешь, старушка, – восклицает Анаис, – как он начал спрашивать у меня даты…

– Я сто раз запрещала вам говорить «старушка», – перебивает её мадемуазель.

– Представляешь, старушка, – шёпотом повторяет Анаис, – я еле успела открыть свою книжечку на ладони. Но самое поразительное, что он видел, честное слово, видел и промолчал.

– Враки! – выкрикивает, выпучив глаза, правдолюбивая Мари Белом. – Я там была и смотрела, он ничего не заметил. Он бы отобрал у тебя шпаргалку, отобрал же он складную линейку у девчонки из Вильнёва.

– Ишь разговорилась! Поди лучше расскажи Рубо, что в Собачьем Гроте полным-полно серной кислоты!

Мари опускает голову, краснеет и снова заливается слезами, вспомнив о своих невзгодах. Я делаю вид, что хочу раскрыть зонтик, а мадемуазель внезапно отвлекается от своих «блаженных упований».

– Анаис, вы просто змея! Если вы будете мучить подружек, я отправлю вас в другой вагон.

– Самое лучшее – в вагон для курильщиков, – заверяю я.

– А вас не спрашивают. Берите чемоданы, вещи, ну что стоите как рохли!

Сев в поезд, она уже не обращает на нас внимания, словно нас не существует в природе. Люс засыпает, положив голову мне на плечо. Сёстры Жобер поглощены созерцанием бегущих за окном полей, белого неба в барашках. Анаис грызёт ногти. Мари дремлет наедине со своим горем.

В Бреле, последней станции перед Монтиньи, мы начинаем суетиться – ведь через десять минут мы будем дома. Мадемуазель вынимает карманное зеркальце и проверяет, прямо ли сидит шляпка, достаточно ли живописно лежат её жёсткие рыжие волосы, проверяет яркий пурпур губ – вид у неё сосредоточенный, трепетный, чуть ли не безумный. Анаис щиплет себя за щёки в безрассудной надежде придать им розовый оттенок, я напяливаю свою обалденную огромную шляпу. Для кого мы так стараемся? Разумеется, не для Эме, нам-то она что… Значит, ни для кого – для служащих вокзала, водителя омнибуса папаши Ракалена, шестидесятилетнего пьяницы, для идиота, торгующего газетами, для собак на дороге.

Вот и ельник, леса Бель-Эр, общинные луга, товарная станция – наконец раздаётся визг тормозов. Мы соскакиваем на землю следом за мадемуазель, которая уже бежит к малышке Эме, от радости подпрыгивающей на перроне. Директриса так крепко сжимает её в своих объятиях, что хрупкая Эме, побагровев, хватает ртом воздух. Мы подбегаем к Эме и, как подобает скромным ученицам, здороваемся: «…асьте, ммзель, как аше зровье, ммзель?»

Погода хорошая, и спешить нам некуда – мы засовываем чемоданы в омнибус, а сами не спеша возвращаемся пешком по дороге, вьющейся между живых изгородей, за которыми цветут синие и винно-розовые полигалии и Ave Maria с белыми крестообразными цветочками. Рады-радёшеньки, что нас оставили в покое, что нам не надо ни повторять историю Франции, ни раскрашивать карты, мы носимся вокруг своих учительниц, которые идут рука об руку, нога в ногу. Сестру Эме чмокнула, потрепала по щеке и сказала: «Ну видишь, дурочка, всё хорошо». И теперь она никого не видит и не слышит, кроме директрисы.

Лишний раз испытав разочарование, бедняжка Люс цепляется за меня и следует за мной, словно тень, источая шёпотом насмешки и угрозы:

– Стоит, право же, напрягать мозги ради таких похвал! Хороши они обе, нечего сказать. Сестра виснет на руке мадемуазель Сержан, как корзина. Как только прохожих не стыдится – впрочем, их это не больно волнует.

Они и впрямь плевать хотят на прохожих.

Мы возвращаемся с триумфом! Все знают, откуда мы вернулись, и знают результаты экзаменов – мадемуазель заранее телеграфировала. Люди стоят у дверей и дружески нас приветствуют. Мари ещё больше сокрушается и втягивает голову в плечи.

Мы несколько дней не видели школы, и теперь по возвращении она кажется нам ещё лучше: красивая, как игрушка, вся вылизанная, белая – посередине мэрия, по бокам корпуса для мальчиков и девочек, просторный двор, в котором, к счастью, сохранились кедры, небольшие правильные клумбы во французском стиле, тяжёлые железные ворота – слишком тяжёлые и мрачные, – уборная с шестью кабинками, тремя для больших, тремя для маленьких (из трогательной стыдливости кабинки для больших снабжены сплошными дверями, в то время как кабинки для маленьких – половинными), отличные спальни на втором этаже, на светлые окна и белые занавески которых обращаешь внимание уже с улицы. Долго ещё её оплачивать несчастным налогоплательщикам. Уж такая красивая – вылитая казарма!

Ученицы встречают нас невероятным гвалтом: Эме на время отлучки доверила своих подопечных, как и старшеклассниц, убогой мадемуазель Гризе, и в результате классы закиданы бумажками, башмаками, огрызками яблок… Мадемуазель Сержан хмурит рыжие брови, и тут же воцаряется порядок, чьи-то руки услужливо подбирают огрызки, чьи-то ноги вытягиваются и вновь напяливают на себя разбросанные башмаки.

В животе у меня урчит от голода, и я отправляюсь завтракать, предвкушая встречу с Фаншеттой, садом, папой: беленькая Фаншетта жарится и худеет на солнце, она встречает меня пронзительным удивлённым мяуканьем; зелёный запущенный сад зарос травой, трава лезет, тянется вверх к солнцу, которое загораживают ей высокие деревья. А вот и папа, встречающий меня ласковым хлопком по плечу:

– Что с тобой случилось? Давно тебя не видел!

– Но папа, я сдавала экзамены.

– Какие экзамены?

Говорю вам, второго такого, как папа, нет. Я с готовностью пересказываю ему события последних дней, меж тем как он пощипывает рыжую с проседью бородищу. Вид у него довольный. Скрещивание слизняков явно принесло небывалые результаты.

Я позволяю себе четыре-пять дней отдохнуть, побродить по Матиньону, где опять встречаю свою сводную сестру Клер, на сей раз она заливается слезами: её возлюбленный покинул Монтиньи, даже не удосужившись её предупредить. Через неделю Клер обзаведётся новым ухажёром, который бросит её спустя три месяца; она недостаточно хитра, чтобы удержать парня, и недостаточно практична, чтобы женить его на себе; а так как она упрямо сохраняет благоразумие… подобное положение дел может затянуться.