– Ничего не попишешь, но скука смертная. В девять вечера я раз-раз и ложусь, потом приходит она и тоже в кровать. Приятного мало жить вместе, когда отношения такие натянутые.
– Мне ужасно за вас обидно! Как вам, должно быть, тягостно каждое утро перед ней одеваться. Мне было бы противно показываться в одной рубашке людям, которые мне неприятны.
Вытащив часы, мадемуазель Лантене вздрогнула.
– Клодина, мы же с вами бездельничаем! Давайте за работу!
– Кстати… Вы слышали, что скоро должны приехать новые младшие преподаватели?
– Слышала, двое. Они будут здесь завтра.
– Вот забавно! У вас появятся сразу два поклонника.
– Замолчите! И потом, все, кого я до сих пор видела, меня не прельщали. А у этих ещё и имена смешные: Антонен Рабастан и Арман Дюплесси.
– Бьюсь об заклад, что эти балбесы раз двадцать на дню будут шастать по нашему двору под тем предлогом, что у мальчиков вход завален обломками.
– Как стыдно, Клодина, мы сегодня весь урок пролодырничали.
– В первый раз всегда так. В следующую пятницу работа пойдёт куда лучше. Чтобы раскачаться, нужно время.
Мадемуазель Лантене, коря себя за лень, пропускает мимо ушей мои умозаключения и заставляет хорошенько потрудиться до конца занятия, после чего я провожаю её до угла улицы. Смеркается, холодает, и мне больно видеть, как её изящная фигурка ныряет в морозную тьму, возвращаясь к рыжей тётке с ревнивыми глазами.
На этой неделе мы сподобились настоящей радости: нам, большим, поручили разгрузить чердак – перетащить вниз наваленные на чердаке книги и старые вещи. Пришлось поторапливаться. Каменщики ждали, чтобы начать снос второго этажа. Мы как бешеные носились по чердакам и лестницам. Рискуя нарваться на наказание, мы с Анаис добрались до лестницы, ведущей к комнатам преподавателей, в надежде увидеть наконец двух приехавших младших учителей, которых ещё никто не видел.
Анаис толкнула меня прямо на отворённую дверь, я споткнулась и распахнула её своей башкой. Мы прыснули со смеху и замерли на пороге комнаты. То была комната новых учителей – хорошо ещё, там никого не было. Мы быстренько всё осмотрели. На столе и на камине – большие литографии в простеньких рамках: итальянка с огромной копной волос, зубы прямо ослепительные, а рот крошечный, раза в три меньше глаз: тут же рядом изображение томной белокурой женщины, прижимающей спаниеля к блузке с голубыми лентами. Над кроватью Антонена Рабастана (четырьмя кнопками он пришпилил к стене табличку со своим именем) были прикреплены два скрещенных флажка – русский и французский. Что ещё? Умывальник, два стула, бабочки, приколотые булавками к пробкам, неряшливая кипа романсов на камине – и всё. Мы молча озираемся и пулей вылетаем на чердак: вдруг этот Антонен (ну и имечко!) возьмёт сейчас и поднимется по лестнице, вот ужас-то будет! Мы так громко топаем по запретным ступенькам, что на первом этаже кто-то появляется в дверях класса, где учатся мальчишки, и спрашивает со смешным марсельским акцентом: «Что там, эй? Вот уже полчаса я слышу гроход копыд на лестнице». Мы мельком видим толстого черноволосого крепыша… Наверху, когда все опасности позади, моя сообщница говорит, едва переводя дух:
– Знал бы он, что мы бежали из его комнаты!
– Локти бы себе искусал, что не застукал.
– Не застукал? – с невозмутимой серьёзностью подхватывает Анаис. – Ничего, этот детина ещё до тебя доберётся.
– Да иди ты со своими грязными намёками.
И мы продолжаем разбирать чердак. Что за наслаждение – рыться в куче книг и газет мадемуазель Сержан, которые нам поручено перетаскать. Разумеется, мы их пролистываем, прежде чем унести вниз, и я нахожу там «Афродиту» Пьера Луи и уйму номеров «Журналь амюзан». Мы упиваемся рисунком Жербо «Шум за кулисами», где господа в чёрном занимаются тем, что щекочут затянутых в трико смазливых танцовщиц в коротких юбочках, а девицы отбиваются и визжат. Другие ученицы уже спустились, на чердаке стемнело, а мы никак не оторвёмся от потешных рисунков Альбера Гийома.
Вдруг мы вздрагиваем – дверь открывается и раздаётся сердитый голос: «Кто там растопался на лестнице?» Мы встаём, напустив на себя серьёзный вид, в руках – охапки книг, и степенно говорим: «Здравствуйте, сударь!», нас душит смех, мы едва сдерживаемся. Это толстяк-учитель с весёлой физиономией, мимо которого мы недавно проскочили. Сообразив, что мы – старшие ученицы с виду лет шестнадцати, не меньше, он поворачивается и уходит, пробормотав: «Тысяча извинений, барышни!» Но стоит ему повернуться спиной, как мы пускаемся в пляс, строя дьявольские рожи. Мы так замешкались на чердаке, что, когда спустились, нам изрядно влетело. Мадемуазель Сержан осведомилась: «Чем это вы там наверху занимались?» – «Складывали книги в кучу, чтобы сподручнее было выносить». И я вызывающе сую ей под нос кипу книг с рискованной «Афродитой» и номера «Журналь амюзан», сложенные картинками вверх. Она мгновенно всё понимает, её и без того красные щёки становятся пунцовыми, однако она быстро спохватывается и говорит: «Ах, вот оно что! Вы притащили и книги моего коллеги, который ведёт уроки у мальчишек. На чердаке всё лежало вперемешку. Я ему отдам». Нахлобучка отменяется, мы обе выходим сухими из воды. За дверью я толкаю Анаис в бок, а та вся скукожилась от смеха:
– Нашла на кого свалить!
– Разве этот младенец похож на человека, который коллекционирует «глупости»?[3] Хорошо ещё, если он знает, что детей не в капусте находят!
Коллега, на которого грешит мадемуазель Сержан, – унылый бесцветный вдовец, что называется, пустое место. Всё своё время он проводит либо в классе, либо запершись у себя в комнате.
В следующую пятницу у меня второй урок с мадемуазель Лантене. Я интересуюсь:
– Ну как, младшие учителя уже ухаживают за вами?
– Они и правда вчера приходили «засвидетельствовать нам своё почтение». Рубаха-парень, что ходит гоголем, – Антонен Рабастан.
– По прозвищу Жемчужина Канебьера,[4] а каков из себя второй?
– Худой, красивый, интересный мужчина, его зовут Арман Дюплесси.
– Грех не прозвать такого Ришелье. Эме смеётся:
– Ну вы и злюка, Клодина, ведь такое прозвище непременно к нему прилипнет. Он настоящий бирюк! Кроме «да» и «нет», ни слова из него не вытянешь!
Сегодня вечером моя учительница английского выглядит очаровательно. Я не могу не залюбоваться её лукавыми, ласковыми глазами с золотистыми, как у кошки, блёстками, но я понимаю, что в них не видать ни доброты, ни чистосердечия, ни верности. Но личико у неё свежее, глаза так и сияют. Здесь, в тёплой уединённой комнате, ей так хорошо, что я готова влюбиться до беспамятства всем своим неразумным сердцем. А что оно у меня неразумное, для меня давно не секрет, но это меня не останавливает.
– А эта рыжая тётка разговаривает с вами в последние дни?
– Как же, она ведёт себя очень любезно. По-моему, она вовсе не сердится из-за того, что мы подружились.
– Ну конечно! Поглядите, какие у неё глаза! Совсем не красивые, не то что у вас, и такие злые… Ах, как вы прелестны, милочка!
Покраснев до ушей, Эме неуверенно отвечает:
– Какая же вы сумасбродка, Клодина! Теперь я готова в это поверить, тем более что мне об этом все уши прожужжали.
– Знаю, знаю, пусть себе болтают, мне-то что? Мне приятно ваше общество, расскажите лучше о своих поклонниках.
– Нет у меня поклонников! А двух младших учителей мы, по-моему, будем видеть часто. Рабастан, судя по всему, человек компанейский и всегда таскает с собой своего приятеля Дюплесси. Да, кстати, я, скорее всего, вызову сюда свою младшую сестрёнку, она будет жить здесь на полном пансионе.
– Ваша сестра мне до лампочки. Сколько ей лет?
– Ваша ровесница, на несколько месяцев младше. На днях ей исполнится пятнадцать.
– Хорошенькая?
– Да нет, не очень, сами увидите. Немного робкая и дичится.
