— Какой? — все рванулось в Стожарове при этом слове.

— Вы уподобитесь мне. Или я верну вас в прежнее состояние. Потише, потише, я же предупреждал, что вы можете все испортить… Вот так, хорошо.

— Но…

— Не торопитесь решать! — поспешно сказал Го­лос. — Вам хочется обратно, назад, это понятно. Но подумайте о другом варианте. Перед вами распахнется Вселенная. Хотите повидать все странные, чудесные, диковинные для вас пейзажи мириада планет? Вы сможете. Мы сами не знаем предела своей жизни, и вы не будете знать, а облететь Галактику так недолго, так просто… Вам откроются тайны природы, какие не дадутся человеческому уму и через тысячу лет, — великие, грозные, прекрасные тайны. Хотите их знать? Да, вы никогда уже не изведаете вкус земной пищи, не вдохнет весенний воздух, кожей тела не ощутите соленое касание морской волны. Приобретения — всегда потери. Но взамен! Взамен мудрость многих и разных цивилизаций, тонкость их дружбы, любви. Не снившаяся вам власть над материей. Миллионы недоступных вам чувств. Зрение, которое вам даст не семицветную, а тысячецветную радугу. Слух, который позволит услышать бурю звездных протуберанцев и шорох растущих в земле кристаллов. Бесконечность и здесь. Наконец, деятельность куда более грандиозная, чем все о ней человечьи мечты. Вы и от нее откажетесь? Я все сказал. Тедерь выбирайте: вперед или назад? Решайте, пока не поздно.

— Но почему, почему вы меня уговариваете? — вскричал Стожаров. — Кто я для вас и зачем? Если на­зад так просто, то к чему…

— Вы должны выбрать. Так надо. И поспешите: мои возможности велики, но я не в силах долго удерживать время. Как скажете, так и будет. Но торопитесь!

Смолкло все.

Стожаров снова и уже бестрепетно вгляделся в приотворенную перед ним даль. Она завораживала. В ней было все, к чему мог стремиться ищущий ум. Все и даже больше того, о чем мечталось. Там, впереди, был не просто великий, могучий, ослепительный, но и добрый мир, ибо лишь его обитатель мог в мгновение внезапной и грозной опасности побеспокоиться еще и о беспомощном чужаке. Конечно! Недобрый мир не смог бы уцелеть при таком своем могуществе.

Все было так, будущее призывно блистало всеми красками. И не оставалось сомнения, пригоден ли для него слабый человеческий разум; раз позвали, то позаботятся, проведут через все циклы качественных перемен, что-нибудь сделают.

Всей силой дерзкого желания Стожаров рванулся вперед. Туда, туда, к морю всех рек, куда человеческому разуму тянуться еще тысячи, может быть, миллионы лет! Что он оставляет, что?

Все прежнее предстало перед Стожаровым, как в перевернутом бинокле. Маленький человек с мелкими страстями на крохотной планете, мотыльковая на ней жизнь, ее неизбежный затем обрыв, и уже все, и уже никогда ничего не будет. Чего он лишался, что могло удержать? Все мимолетно, как тот воздух, который он напоследок втянул в свои легкие. Ведь нет ничего уже, только память. Она с ним пребудет навсегда, он унесет ее в любые звездные дали, и там, под нездешними солнцами или в загадочной глубине вакуума, как в детстве, его опахнет смолистый запах сосны и в нем оживут… Или не оживут?

Стожаров попробовал представить, и тотчас, из ниоткуда, накатил запах нагретой солнцем хвои, защебетали птицы, предстали лица друзей, и все, что было с ним прежде и сопровождало весь его род, вернулось с нему с этим запахом, этим ветром, что всегда летел над неброским краем песков и болот, одинаково входил в легкие младенцев и стариков, одинаково нес всем сладость земли и жизни, вечной, пока есть кому беречь и продолжать, множить и украшать и взметать ее к звездам.

— Время! — поторопил Голос.

— Я человек и не могу иначе, — сказал Стожаров. — Спасибо за все, но каждый должен пройти свой путь, и у каждого есть свой долг перед родом. Я остаюсь.

— Жаль, — помедлив, сказал Голос. — Мое предложение не было ни искусом, ни опытом чистого альтруизма, как вы мимолетно подумали. Все и сложней и проще. Мы оказались спаянными так неразрывно, что ваше возвращение назад сопряжено для меня с потерей, вроде ампутации. Мне хотелось избежать этого урона, но ничего не поделаешь.

— Постойте! — рванулся Стожаров. — Почему вы не сказали этого раньше?! Я согласен! Согласен!

— Нет. Ваше всего моральный закон, он мне велел поступать так, как я поступил и как поступлю, потому что я уступке нет добровольности. Ни о чем не тревожьтесь — и прощайте.

…Когда сознание снова вернулось к Стожарову, Он услышал голос врача.

— Непостижимо, но после столь долгой клинической смерти нам удалось его вытянуть. Все-таки удалось! Такого еще не было никогда…

В последнюю минуту перед подъемом Стронг повернул древолифт с таким расчетом, чтобы оказаться спиной к стволу. Чем меньше он будет сейчас смотреть на дерево, тем лучше. Но лифт был немногим сложнее треугольной стальной рамы, подвешенной за один из углов на тонком, как нить, тросе, и поэтому, не пройдя и ста футов, он вернулся в исходное положение. Нравилось это Стронгу или нет, дерево с самого начала решило навязать ему свое общество.

Ствол находился от него футах в пятнадцати. Более всего он напоминал Стронгу скалу, огромную живую скалу с буграми коры длиной от восьми до десяти футов и с трещинами глубиной до четырех — этакую древесную стену, уходящую ввысь, в величественное зеленое облако листвы.

Он не собирался смотреть вверх, но взгляд его невольно поднялся вдоль ствола. Он быстро опустил глаза. Чтобы обрести душевное равновесие, он глянул вниз, туда, где на постепенно уменьшавшейся деревенской площади виднелись знакомые фигуры его трех компань­онов.

Сухр и Блюскиз, покуривая свои первые утренние сигареты, стояли на древнем могильном холме. Стронг находился слишком высоко, чтобы рассмотреть выражение их лиц, но он почти не сомневался, что тупая физиономия Сухра искажена злобой, а Блюскиз клокочет от бессильной ярости, как затравленный бизон. Райт стоял примерно в ста футах от подножия дерева, у пульта управления лебедки. Лицо его наверняка оставалось таким же, как всегда, разве что чуточку напряглось от волнения, однако, скорей всего, на нем, как всегда, отражалось необычное сочетание доброты и решительности, — лицо, по которому безошибочно угадывался руководитель.

Стронг перевел взгляд на окружавшие площадь домики. Сверху они выглядели еще более очаровательными. В золотисто-багровом сиянии Омикрона Сети яркими красками переливались коньки крыш, многоцветные зайчики танцевали из пряничных фасадах, в ближайших домиках сейчас, естественно, никого не было — деревня в радиусе трехсот футов от подножия дерева опустела, и эту ее часть огородили веревкой. Но когда Стронг взглянул на домики, ему вдруг пришла в голову фантастическая мысль: ночью в них поселились феи и теперь вовсю там хозяйничают.

Эта мысль развлекла его, но ненадолго. Ее спугнула процессия огромных транспортировщиков древесины, которые, въехав на площадь, выстроились в длинную очередь.

Вновь перед его глазами было дерево. Сейчас он поднялся еще выше, и стволу уже пора было уменьшиться в объеме. Но ствол не стал тоньше — во всяком случае, этого не было заметно. Он все еще напоминал огромную скалу, и Стронг чувствовал себя скорее альпинистом, чем древорубом. Взглянув вверх, он увидел первую ветвь. Ее можно было сравнить с секвойей, растущей параллельно земле на вертикальном склоне древовидного Эвереста.

Из приемника радиосвязи “земля–дерево”, который вместе с миниатюрными батарейками был прикреплен к мочке левого уха Стронга, раздался твердый го­лос Райта:

— Уже видели дриаду?

Стронг включил языком прикрепленный к его нижней губе крохотный передатчик.