Так вёл себя по отношению ко мне Бреде Кристенсен6 в Париже. Он вызвался обучать меня французскому языку. «Когда ты выучишься говорить по-французски, — уверял он меня, — то итальянскому и испанскому ровно ничего не стоит выучиться», — говорил он. «Да, и вот я буду знать три хороших языка», — подумал я. «А после этого выучиться португальскому тоже уж не Бог знает как трудно», — убеждал он меня далее. Одним словом, он прельщал меня немного даже и наречием басков, чтобы подзадорить меня. Но я так никогда и не выучился французскому языку, ну, а тогда другие языки отпали уж сами собой. И хотя Бреде Кристенсену никогда не приходилось и наполовину так много трудиться, как мне, он всё-таки теперь занимает кафедру египтологии в Лейдене7. Но в России он, конечно, очутился бы в безвыходном положении, и мне пришлось бы прийти ему на помощь.

Мои спутники ещё не встали. Мы несёмся по равнине, прорезаем болота и ржаные поля. Кое-где встречаются лиственные леса, берёза и ольха, как и у нас на родине, а в ветвях деревьев порхают птички. На одном поле работают кирками и лопатами мужчины и женщины. «Это славяне», — думаю я, и я удивляюсь, что они ведут себя ничуть не иначе, чем германцы. Они одеты так же, как и мы, и они так же прилежны, они провожают поезд своими голубыми глазами и затем снова принимаются за работу. Мы проносимся мимо кирпичного завода, рабочие выкладывают кирпичи на землю для сушки на солнце. Они хлопотливо ходят и работают, и я не вижу ни одного надсмотрщика с кнутом в руках.

Далеко кругом простирается широкая равнина. Налево лес, среди деревьев извивается тропинка и исчезает в чаще; по тропинке идёт человек. От этой картины пахнуло на меня чем-то родным, я так давно не был на родине, и теперь эта картина вызвала во мне радостное настроение. Тропинка наполовину заросла травой, и человек, который пробирается по ней, тащит на спине мешок. «Куда он идёт так рано поутру? — думаю я. — У него, вероятно, есть какое-нибудь дело по ту сторону леса». Он мелким и ровным шагом пробирается вперёд и вскоре исчезает из моих глаз.

Мы снова несёмся по открытой равнине, здесь пасётся скот. Пастух опирается на свой высокий посох и следит глазами за поездом; на нём бараний тулуп, хотя идёт тёплый дождь. Это старик, я успеваю посмотреть ему прямо в лицо и махаю ему рукой с площадки вагона, но он не отвечает мне. Как знать, может быть, он так же счастлив, как и мы, ему немного надо, — простая пища, кое-какое платье и одна икона. Но, может быть, то ограниченное право голоса, которое он имеет в своей маленькой деревушке, не представляется ему самым идеальным в свете. Хотелось бы мне знать, вспоминает ли он когда-нибудь того путешественника, который махал ему рукой с поезда, как я теперь вспоминаю о нём, сидя у себя.

Пятнадцать часов спустя после того, как мы отъехали от Петербурга, мои спутники наконец встали. Мы в Москве.

Я побывал в четырёх из пяти частей света. Конечно, я путешествовал по ним немного, а в Австралии я и совсем не бывал, но можно всё-таки сказать, что мне приходилось ступать на почву всевозможных стран света, и что я повидал кое-что; но чего-либо подобного московскому Кремлю я никогда не видал. Я видел прекрасные города, громадное впечатление произвели на меня Прага и Будапешт; но Москва — это нечто сказочное! Кстати, я обратил внимание на то, что русские говорят не «Москва», а «Масква». Что правильнее — не знаю.

В Спасских воротах извозчик оборачивается на своих козлах к нам, снимает шапку и делает нам знаки, чтобы мы последовали его примеру. Эту церемонию установил царь Алексей. Мы сняли наши шляпы, увидев, что и все другие проезжающие и проходящие в ворота снимают шляпы. Извозчик поехал дальше — и мы очутились в Кремле.

В Москве около четырёхсот пятидесяти церквей и часовен, и когда начинают звонить все колокола, то воздух дрожит от множества звуков в этом городе с миллионным населением. С Кремля открывается вид на целое море красоты. Я никогда не представлял себе, что на земле может существовать подобный город: всё кругом пестреет зелёными, красными и золочёными куполами и шпицами. Перед этой массой золота в соединении с ярким голубым цветом бледнеет всё, о чём я когда-либо мечтал. Мы стоим у памятника Александру Второму и, облокотившись о перила, не отрываем взора от картины, которая раскинулась перед нами. Здесь не до разговора, но глаза наши делаются влажными.

Справа от нас перед арсеналом стоит Царь-пушка, — «королева пушек». Она напоминает мне круглую часть локомотива, так она необыкновенно велика. Диаметр жерла этой пушки ровно в один метр, а ядра её весят по две тысячи килограммов каждое. Я читал где-то, что эту пушку пускали в дело, но истории её я не знаю; на ней обозначен 1586 год. У москвичей часто бывали войны, и им часто приходилось защищать свой святой город8. В другом месте на земле лежит гигантский колокол, а возле него находятся сотни завоёванных пушек. Колокол «Царь-колокол» восьми метров вышины9, и в нём могут помещаться двадцать человек.

В Кремле на самом высоком месте стоит Успенский собор. Сама церковь невелика, но в ней больше драгоценных камней, чем где бы то ни было на всём свете. Здесь коронуются цари. Золото, серебро, драгоценные камни, повсюду орнаменты, мозаика с самого пола и до верхних сводов, сотни икон, портреты патриархов, изображение Христа, потемневшие картины. В церкви есть одно небольшое пустое место в стене: в это место обыкновенно новые цари вставляют громадный и драгоценный камень в дар церкви. И стена в этом месте усеяна вся брильянтами, смарагдами, сапфирами и рубинами.

Церковный сторож показал нам также кое-какие другие мелочи. В то время, как набожные москвичи стоят перед различными алтарями и иконами и молятся, сторож объясняет нам не слишком тихим голосом, что это часть ризы Христовой, а это под стеклом гвоздь из Креста Господня, в этой шкатулке под замком находится частица ризы Девы Марии. Мы с удовольствием даём денег служителю и нищим у дверей, и выходим из собора, совершенно ошеломлённые этим сказочным великолепием.

Мне кажется, что я не преувеличиваю. Очень может быть, что в мои воспоминания о церкви вкралась какая-нибудь ошибка, потому что я не мог делать заметок там же, на месте; я не видел конца этим несметным сокровищам и совершенно растерялся, и я знаю, что об очень многом забыл упомянуть, а многого даже и не видал. Во всех углах сверкало, а свет в некоторых местах был такой скудный, что многие детали пропали для меня. Но вся церковь — это не что иное, как одна громадная, сплошная драгоценность. Однако избыток украшений не всегда производил приятное впечатление. В особенности драгоценные камни царей в стене производили нелепое впечатление и показались мне бессмысленными и безвкусными. Когда позже мне пришлось видеть персов с единственным драгоценным камнем на шапке, то это показалось мне красивее.

Мы осмотрели также памятник Пушкину, посетили несколько церквей, пару дворцов, Грановитую Палату, музеи, Третьяковскую галерею. Мы поднимались на колокольню Ивана Великого с четырьмястами пятьюдесятью ступенями и любовались с неё на Москву. Лишь отсюда можно вполне насладиться величественным зрелищем, которое представляет собой бесподобный город Москва.

Но до чего тесен свет! Я нахожусь в самом центре России и вдруг встречаю на улице капитана Тавастшерна...

Время отъезда назначено. Бесполезно желать остаться ещё на один лишний день; но жалко, здесь есть так много, на что стоит посмотреть. Даже сам Мольтке немного растерялся в этом городе, он пишет, что Москва — это город, «который можно нарисовать в своём воображении, но которого никогда нельзя увидеть в действительности». Перед этим он как раз побывал на колокольне Ивана Великого и оттуда любовался на сказочный город...