Потянулись годы эвакуации. Всякое пришлось испытать. И голод, и холод, и боязнь снова оказаться под страхом оккупации. Ведь совсем недалеко был Сталинград. Бомбили Саратов. Наконец наступил перелом под Сталинградом, который стал началом конца войны. Второе мая 1945 года, сидим под стенами Киевского вокзала, в ожидании поезда на Клинцы. Вдруг Москва озарилась разрывами ракет, раздалась стрельба из автоматов, пистолетов. Оказалось, Левитан сообщил о взятии Берлина. На завтра приехали в Клинцы. Девятого мая наступил мир, стали возвращаться демобилизованные. Среди наших родных было много фронтовиков. Мои двоюродные братья: Миша Белкин, Володя Хайкин, Моисей Серпик, Осип Хайкин. Гудкович Миша прошёл от Сталинграда до Кёнигсберга. Володя был тяжело ранен. Лётчик Осип в начале войны был сбит в районе Смоленска, через много лет его останки и самолёт случайно обнаружили в озере. Моисей погиб в начале войны. Миша Белкин, высокий, черноусый красавец, похожий на известного актёра, Зельдина, некоторое время, после войны, жил и работал у нас. Он очаровал всех девушек с нашей улицы. Но было и другое. Однажды, мы ребятишки, сидели на улице. Мимо нас прошло несколько демобилизованных. Один из них, видимо танкист, с лицом в рубцах от ожогов, с иконостасом орденов и медалей, громко произнёс: «Пойдём к жидовочкам». Среди фронтовиков было много исковерканных физически и морально людей. Им было трудно, после долгих лет войны, вернуться к мирной жизни. После войны в школах было введено раздельное обучение. В мужских школах проводились уроки военной подготовки. Вели эти занятия бывшие фронтовики.
Нашего военрука мы почему-то сразу невзлюбили.
Однажды, нас послали в колхоз на уборку картофеля. Руководителем поехал вышеупомянутый военрук. Как-то утром, я вышел из сарая, где мы ночевали, и увидел его. Он стоял голый по пояс и умывался. Но не это меня потрясло. Я увидел на его теле страшный след от ранения. С одной стороны у него не было рёбер, вместо них был затянутый кожей бок. Видимо он это старался скрывать, потому что быстро надел рубашку и ушёл. Конечно, обо всём увиденном я рассказал, и наше отношение к нему резко изменилось. А ещё больше мы прониклись к нему уважением, когда на одном из школьных вечеров он появился в кителе, сплошь увешанном орденами и медалями. И ещё один эпизод, о котором нельзя не рассказать. Прошло много лет с окончания войны, я сидел в зале ожидания Гомельского вокзала. Внезапно в зал вошли два милиционера, они буквально тащили какого-то пьяного мужчину. Похоже, это был бомж. И тут я был просто потрясён: На его грязном, будто изжеванном пиджаке, висела большая колодка орденов, а над нею золотая звезда героя Советского Союза. Кто он был, почему дошёл до такого состояния, осталось загадкой, но до сих пор эту сцену забыть не могу. Через нашу станцию проходило множество эшелонов с солдатами и офицерами. Было радостно смотреть на разукрашенные поезда, на весёлых, радующихся, победителей. Невольно, вспоминались дороги осени 1941 года. Мрачные, запылённые, бредущие под жарким солнцем, толпы отступающей армии, повозки с ранеными. Каким же сильным по духу должен был быть наш народ? Каким, не смотря на колоссальные ошибки, должно было быть руководство страны и армии, чтобы остановить немцев под Москвой, а затем нанести им такой удар, который заложил первый кирпич в грядущую победу.
Курган над городом стоит
Засеян он осколками снарядов.
Его наряд – бетонный монолит.
И лучше не придумаешь наряда.
Ступени бесконечно вверх ведут.
Склонил знамена пантеона зал.
И две стены, как каменный редут.
И голос Левитана, как металл.
Спят на кургане храбрецы.
Защитники страны и Сталинграда.
Спят рядом братья деды и отцы
И лучшей чести им не надо.
Деревья ветвями шумят.
Покой их вечный охраняют.
И пусть они спокойно спят.
И пусть земля войны не знает.
Иерусалим
Покой и мир Иерусалиму
Господь веками не давал.
Был бит врагом лежал в руинах.
Но вновь из пепла восставал.
Врагами храм не раз разрушен.
Народ мученье принимал.
А он был горд и не послушен,
И на колени не вставал.
Он есть един во многих лицах.
И Божество, и белый свет,
Израиля единая столица.
Ему альтернативы нет.
Так, что к его прибавишь славе.
Коль этой славе сотни лет.
Он камень в дорогой оправе.
Цены такому камню нет.
Хива
Но всех затмила красотой Хива.
Колона минарета как свеча.
Пригрезилась фигура палача.
Ворота в изразцах алеют.
Сверкает купол мавзолея.
И словно юная княжна.
Блестит нарядом чайхана.
Красив и сувенирный ряд.
В нём покупают всё подряд.
А сказка продолжала чаровать.
И как её не продолжать.
Ковровый зал из камня чудо.
Владыки трон творений груда.
И словно в сказочной красе.
Вдруг возникает медресе.
Смеркалось, мягкая прохлада.
Сменила уж полдневный зной.
Ворот восточных колоннадой
Вдруг попадаем в мир иной.
Чеканят в лавках кувшины.
Ишак влечет арбу в проулке.
Взлетают к небу синие дымы.
Пекут лепешки в закоулке.
Темнело, тени удлинялись.
На землю опускалась мгла.
Надолго в памяти осталась.
Легенда в камне – древняя Хива.
Нас молодость бросала как батут,
От Арктики и до вершин Кавказа.
Прощание славянки
Идём на север, зеленея.
Стоит округ дремучая тайга.
Туман ушел и в водах Енисея.
Любуются собою облака.
Еще кому-то семафорят руки.
Вдаль отодвинулся причал.
И марша старого чарующие звуки.
Вдруг тишину сразили наповал.
И долго-долго будут сниться.
До самой до последней той поры.
Как севера листали мы страницы.
Как в тундре нас съедали комары.
Как в ледяном, безмолвном мире.
У шарика на самой высоте.
Слагали песни о Таймыре,
О теплой, об одесской стороне.
Как море Карское качало
Как Диксон про морзянку напевал.
И то, как у последнего причала.
Нам старый марш славянку напевал.
