Ещё более поучительна история с негритянским потребительством в Зимбабве. Президент-популист Р. Мугабе дал своим избирателям-неграм право и возможность разграбить, растащить, распродать по частям фермы белых земледельцев. В итоге, хотя год или два наблюдался (за счет распродаж и присвоения) рост уровня потребления негров, Зимбабве из крупного экспортера сельхозпродукции стало зоной голода и гуманитарной катастрофы.
Несмотря на очевидный, как кажется, абсурд и безумие потребительства, именно потребительское общество, а не индустриальное является примером естественного общества. С технологической точки зрения потребление - это лишь конечный пункт очень длинной (и постоянно удлиняющейся) цепочки производства и является подчиненной и служебной частью производственного процесса.
Однако с точки зрения социальной, биологической, психологической - какой угодно, апеллирующей к животному в человеке, - потребление есть единственная цель, единственный смысл жизни, тогда как производство - нудный и мучительный посредник-преграда между человеком и его потреблением. Хотелось бы кушать сразу, но «почему-то» приходится идти «ишачить» на завод целую смену, чтобы только потом покушать. Естественно, «ишачащие» желали бы устранить эту переборку, а многие из «ишачащих» даже, как ни удивительно, вообще не видят связи между трудом и потреблением. Потребление - это мое, говорят они, а трудиться меня заставляет государство и другие насильники, угрозами и палкой гонят меня трудиться...
Подавляющее большинство обществ с глубокой древности были потребительскими. Они абсолютизировали потребление как единственный источник наслаждений для человека и стремились минимизировать трудовой процесс, если не получалось совсем от него избавиться. Именно поэтому в космос человек вышел только в ХХ веке, а не, скажем, с космодромов Римской империи.
Для модернизации в современном смысла слова, т.е. для НТП, нужны свободные ресурсы, а откуда им было взяться, если традиционный человек съедал столько же или даже больше, чем производил? Попытка довести свой контур потребления до своего производительного контура (а по возможности - посредством грабежа и иного хищничества, обмана и пр. и сделать контур потребления шире контура производства) приводила к стабильному дефициту ресурсов для технопрогресса.
Нужно было очень сложное сплетение обстоятельств, чтобы человек в массе своей отказался в долгосрочной перспективе потреблять значительную часть своего продукта, в многовековой перспективе стал бы копить ресурсы для модернизационного рывка. Нужно было общество, в котором человек искренне бы осудил потребительское наслаждение и нашел наслаждение в аскетическом подвиге отказа от возможного и доступного потребления (а не как в потребительском обществе, где наслаждение находят в поиске невозможного и недоступного потребления).
Индустриализм возникает из двух источников: протестанской трудовой этики и российского имперского милитаризма. Это различие источников и предопределило противоречия между двумя ветвями индустриализма на планете. В обоих случаях - что в протестантской трудовой этике, что в российском милитаризме-оборончестве, состоялось очень важное и знаковое явление: цель производства и средства к достижению цели поменялись местами. Если в традиционном обществе целью выступает потребление и господствует потребитель, то в протестантском и российском военизированном обществах целью выступало производство, а господствовали права и интересы производителя.
Индустриализм рождался из воспитанной веками монастырского быта христиан аскезы, из безжалостного и беспощадного подавления потребительства. В Европе это явления «буржуазной бережливости», крайнее, предельное самоукрощение в девизе протестантов «молись и работай!». Если прежде много тысячелетий все заработанное прожиралось и цикл производства начинался с ноля (в этом особенность краткосрочной перспективы мышления - ловушки, в которую всегда попадает потребительское общество), то буржуазная бережливость, потребовавшая экономить на всем, даже на церкви (лозунг «дешевой церкви» и др.), предопределила долгосрочное накопление ресурсов для развития и качественной трансформации производства.
Протестанстское общество работало и жило вовсе не для того, чтобы смачно, с хрустом потреблять блага жизни. Оно работало в религиозном экстазе (само слово «комфорт» первоначально означало достижение молитвенной гармонии человека с миром). Чем больше экономный протестант-аскет зарабатывал, тем больше он вкладывал в свое дело, в свое производство, старательно обделяя себя во всем, что касается потребления.
Так из христианской монастырской аскезы родился индустриал-аскетизм (когда себе жалко всего, а производству - ничего), а из индустриал-аскетизма, из многовекового накопительства, из многовекового превышения выработанно над потребленным - современный индустриальный мир. Была преодолена многотысячелетняя нищета человеческого рода, осуществлено кардинальное преобразование природы. Этого не могло бы осуществиться, если бы не присущая индустриал-аскетизму способность к долгосрочной перспективе мышления.
Явление индустриального мира с его потребительским изобилием - дело, мягко говоря,нетипичное. Нигде на планете оно не только не произошло само по себе, но и, как ни парадоксально, далеко не везде прижилось, даже будучи привезенным в готовом виде из Европы. Например, в Японии прижилось, а в Африке - очевидным образом нет.
Две ветви христианства породили два типа индустриализиа. Первая - протестантская и отчасти католическая - европейский индустриализм: «молись и работай» под страхом ада. Вторая - русская концепция «страны-фабрики», в которой «все для фронта, все для победы!». Здесь тоже логика рая и ада: «или научимся делать эти предметы, или нас сомнут».
Русский, в последствии советский, но в основе своей все равно русский и дореволюционный индустриал-милитаризм, естественно, дискомфортен, потому что разрешает для нужд обороны делать с человеком все, что угодно. Не менее дискомфортен и западный индустриализм, в котором тоже разрешено делать с человеком все, что угодно, но уже не для нужд обороны, а для главной цели: обогащения. Хотя оба типа индустриализма обладают равной степенью дискомфортности, но в ареалах своего возникновения они воспринимаются, как естественные. Другое дело - если один из индустриализмов попытается пересадить себя в традиционный ареал обитания своего брата.
Тут начнется вой и стон, потому что как западный человек отказывается резать себя на кусочки ради нужд непонятной ему обороны, так и русский человек отказывается резать себя в лоскуты ради тоже непонятной ему цели наращивания нолей на банковском счете.
Но так или иначе СССР и США, например, были все равно технократическими близнецами, потому что как кальвинизм в широком смысле, так и империализм в широком смысле производят индустрию, а более её никто породить не в состоянии. Принять со стороны - может быть, а породить из недр своих - извините, не получается.
В этом нет ничего удивительного. Жесткая аскеза (уже не важно, для обороны она или для бронирования места в кальвинистском раю) любому человеку тяжела, любому претит, любому кажется бременем. Никакая лошадь не любит седла, никакой вол не любит ярма; но лошади и волы делятся на тех, кто ПРИВЫК тащить седло и ярмо, и тех, кто НЕ ПРИВЫК, для кого это противоестественное, дикое издевательство над природой.
А без седла не будет и победы, без ярма - урожая. Будут традиционалистские нищета, беспомощность, ужатость во всем. Чем выше жажда немеделенно потреблять все доступные блага, тем ниже падает возможность добывать блага для человека. Чтобы справиться с современной индустрией, человеку нужно отсидеть 10 лет в средней школе, 5-6 лет в ВУЗе, да ещё, желательно, года 3-4 в аспирантуре. Пол жизни выпадает на тяжелый, преисполненный самоограничениями подготовительный период! Безусловно, на дискотеке с девочками эти годы провести было бы приятнее...
Индустриализм дискомфортен и в каком-то смысле даже противоестественен. Он препятствует всему животному в человеке, противостоит животной и звериной стороне природы человека. Даже простой грамоте научиться (для индустрии дело острой необходимости) - тяжелый крест для человека. Для средневековья не редкостью были даже неграмотные короли. В Англии королевские автографы появляются только с XVIII века (нужды индустриализации заставили), а женские автографы королевской семьи - ещё на век позже. В 60-х годах XIX века в Испании из 72 тыс. муниципальных советников 12,5 тысячи официально числились безграмотными. Из них не владели чтением и письмом 422 мэра испанских городов.
