Она со вздохом села рядом с ним.

— А я целый час сидела ждала вас, да все смотрела через Ров, как вспыхивает пламя, — сказала она. — Боюсь, что когда-нибудь огонь перебросится сюда и уничтожит все наши дома.

— Ну что вы, матушка Бернс, — этого никогда не случится, — успокоил ее Бенедикт, и ему показалось, что она полностью верит ему.

Старушка достала из буфета, стоявшего в маленькой комнате, тарелку с домашним печеньем. В этой же комнате помещались темно-красная кушетка, два плетеных стула, качалка и круглый стол, за которым сидел Бенедикт. Затем она скрылась на кухне, а он закричал ей велел:

— Не надо мне чаю, матушка Бернс! Вы же знаете: мне нельзя пить чай, я и раньше вам это говорил!

Ответа не последовало, и через минуту она вернулась с двумя чашками чаю, над которыми колыхались два облачка пара, как души, возносящиеся к небесам. Он понял, что безнадежно объяснять ей, что ему нельзя ни пить, ни есть перед причастием. Она поставила перед ним чай и печенье, замешанное на патоке. Бенедикт закрыл глаза, перекрестился и поднес чашку к губам. Во время короткой молитвы он постарался объяснить Иисусу Христу, почему он вынужден нарушить свой пост. Горячий чай проник в его пустой желудок, и по всему телу разлилась приятная теплота.

Затем Бенедикт открыл катехизис в серой обложке, на которой был изображен Христос с воздетыми к небу руками, и выжидательно посмотрел на матушку Бернс.

Но ей еще не хотелось начинать урок. Сначала ему пришлось ответить на несколько вопросов.

— Как здоровье вашей бедной мамы?

— Она понемногу поправляется, — ответил Бенедикт.

— А ваш папа?

— Очень хорошо, матушка Бернс, очень хорошо.

Она тихо кивала, как бы заранее соглашаясь со всеми ответами. В глазах ее виднелись красноватые прожилки. Бенедикт поспешил опередить ее дальнейшие вопросы:

— Джой тоже в порядке, хотя немного простудился.

— Немного простудился? — переспросила она с интересом.

— Да, и Рудольф здоров, только он ушиб большой палец на ноге.

— Ушиб большой палец, — повторила она и снова покачала головой.

— И у Винса все в порядке, — сказал он.

— А, это ваш непутевый брат, — заметила она и снова покачала головой.

Потом он открыл книгу и вопросительно посмотрел на нее.

— Урок восемнадцатый, — начал Бенедикт. Он был очень терпелив с ней, и иногда в ее глазах зажигались лукавые искорки. Склонив голову, она с восхищением смотрела на него своими умными глазами, словно наилучшим учеником являлся он сам. Заря, как кошка, подкрадывалась к порогу. Долгая, полная опасностей ночь миновала. — Урок восемнадцатый, — повторил Бенедикт. — Я объяснил вам о святых и реликвиях еще в прошлое воскресенье, — начал он несколько торжественно. Она энергично закивала, чтобы уверить его, что помнит урок. — Теперь мы поразмыслим о третьей заповеди господней. — Он остановился, чтобы убедиться, что она внимательно слушает. — Какая вторая заповедь господня? — спросил он.

— Вам удобно сидеть? — поинтересовалась она.

— Вторая заповедь господня: не поминай имя господа бога твоего всуе, — проговорил он строго.

— Это было у нас на прошлой неделе, — напомнила она.

— Я знаю, — еще строже сказал он. — Какая третья заповедь господня? — сказал он и сам же ответил: — Третья заповедь господня: не нарушай день субботний. — Он посмотрел на нее. — Что это означает?

Это она знала.

— Отдыхай раз в неделю, — пояснила она.

— Правильно, — подтвердил он. — Что запрещает третья заповедь господня?

— Работать по воскресеньям, — ответила она.

— Верно, — сказал он. Чайная чашка вдруг задребезжала на столе — хрипло взревел заводской гудок. Они рассеянно прислушались. — Третья заповедь господня запрещает всякую рабскую работу в воскресенье, — сказал он. — Что такое рабская работа? — спросил Бенедикт и сам же ответил: — Это такая работа, которая требует одних только физических усилий, а не умственных.

За окном послышались шаги, люди торопились на работу. Некоторые, проходя мимо лачуги, громко здоровались: «Доброе утро, матушка Бернс!» И она, даже не взглянув в окно, приветливо кричала в ответ: «Доброе утро, мистер Дрю!» — различая знакомых по голосу.

— Рабская работа, — объяснял Бенедикт, — это такая работа, которую делают руками.

Она утвердительно кивнула.

— Вроде той, что я делала всю жизнь...

— Ну... — неуверенно начал он.

— А в воскресенье, — сказала она, качая головой, — человеку полагается отдыхать.

— Правильно, — отозвался он.

— У мистера Чарлея не было воскресных дней, — сказала она и задумчиво уставилась в пол.

— У кого? — спросил Бенедикт, придвигаясь к ней.

Но она не ответила.

До них долетел с улицы какой-то лязг.

— Отдыхать надо и белым и черным. И тем и другим, — протестующе сказала она.

— Конечно, конечно, — ответил Бенедикт и опять пригляделся к ней. Губы у матушки Бернс были плотно сжаты; она ударила палкой об пол один раз... другой..

— Что дальше? — спросила она с выжидательным видом, сложив руки на коленях.

Он хмуро посмотрел на катехизис, потом на остальные свои книги.

— Давайте займемся библией, — сказал он, открывая большую книгу, лежащую перед ним на столе. Библия была в переплете из грубой кожи, с медной застежкой, внутри нее на заглавной странице стояла дата 1845.

На чистом листе в начале библии красными чернилами была нацарапана вся история жизни матушки Бернс и ее близких. Таинственная история — записаны были лишь даты рождения и смерти, как будто больше ничего и не случалось, а если случалось, то не имело ровно никакого значения. Но перед датами 1845-1864 стояло чье-то имя и кто-то написал: «Он так и не увидел свободы...»

—... Но змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал господь бог, и сказал змей жене: «Не ешьте ни от какого дерева в раю...» — Здесь Бенедикт остановился и закашлялся. — Я закрою дверь, — сказал он, вставая. Снаружи был густой туман, в воздухе пахло серой и горелым шлаком.

— Закрой, закрой, — сказала матушка Бернс, с беспокойством поглядывая на свои кружевные занавески.

Когда Бенедикт вернулся к столу, она склонилась над книгой.

— Это здесь написано «змей»? — спросила она и указала пальцем на строчку.

Бенедикт посмотрел.

— Нет, — ответил он, — вот здесь.

Матушка Бернс долго с любопытством рассматривала печатные буквы.

— Я никогда не забуду, как это слово выглядит, — сказала она наконец.

Едкий запах горелого шлака проник в комнату. Бенедикт снова начал читать, но ему помешал приступ кашля. Где-то в предрассветной мгле раздался звук сирены; он нарастал. Оба не сговариваясь молча подошли к окну. Мимо проехала полицейская машина и остановилась чуть подальше перед одним из домов. Из машины выскочил полицейский, он громко заколотил в дверь. Слегка раздвинув занавеску, матушка Бернс и Бенедикт спрятались в тени.

— Может быть, мне лучше уйти? — тихо спросил Бенедикт.

Но матушка Бернс, казалось, не расслышала. Прищурившись, она вглядывалась в пелену тумана.

— В следующее воскресенье я опять приду, — сказал Бенедикт.

Он взял свой стихарь и направился к двери, но в эту минуту послышался тихий стук в окно. Мальчик остановился. Матушка Бернс сдвинула занавески и быстро прошла мимо него к двери; в глазах ее светилась тревога. Она приоткрыла дверь, и в комнату вместе с туманом проскользнул высокий негр. Он бесшумно метнулся к окну и, прижавшись к стенке, стал глядеть на улицу. Слабый свет зари падал через кружевную занавеску на его лицо. Напряженная поза вошедшего выдавала его тревогу, но в глазах светились насмешливые искорки, будто он один знал о какой-то забавной шутке.

Вдруг он тихо рассмеялся.

— Они с ума сойдут от злости... — начал он и вдруг остановился, увидев Бенедикта.

— Кто это? — резко спросил он.

У Бенедикта пересохли губы, он облизал их, а у матушки Бернс затряслись руки.