— Ошибка? — повторил отец в мрачной задумчивости, опустив голову. — Что за ошибка — попасть в тюрьму?

Но голос его прозвучал неуверенно, и Бенедикт поднял на него глаза. Отец снова глядел на стол. Он положил тяжелую с растопыренными пальцами руку на письмо. Рука была такой большой, а бумажка такой маленькой! Отец легко мог скомкать ее. Но в этом письме крылась великая сила — ведь оно было от Заводской компании, из Города. Можно было изорвать эту бумагу, затоптать в грязь, но на следующий день пришла бы другая, а еще через день появился бы полицейский.

У мальчика вырвался вздох.

Отец что-то пробормотал и уставился на него. Теперь на лице его отражалась лишь тяжкая забота.

— Ты хорошо читаешь? — задумчиво спросил он.

Бенедикт кивнул.

— На, читай! — Отец, не повернув головы, схватил письмо своими огрубелыми пальцами и протянул его Бенедикту.

Бенедикт взял у него смятую бумажку и расправил ее. Это было то самое письмо, которое мать показывала ему днем.

«Уважаемый сэр, — начиналось письмо, — согласно договору от 19 сентября 1913 года, который вы заключили с Первым Национальным банком... — Бенедикт бросил взгляд на календарь, — на приобретение собственности под номером 822 авеню Вашингтона, мы ставим вас в известность, что держатели закладной на названную собственность в настоящее время желают расторгнуть это соглашение...»

— Что там пишут? — спросил отец.

Мальчик продолжал читать про себя. Оконце высоко в стене окрасилось в бледно-оранжевый цвет, — значит, снова подошли вагонетки с завода и начали сбрасывать шлак под откос. Где-то прокукарекал петух, приветствуя эту обманчивую огненную зарю. В хлеву замычала корова; ей в ответ хрипло залаяла собака.

Письмо было написано скучно и непонятно, буквы расплывались; мальчик с трудом разбирал их. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд отца, который понимал все без слов, видел испуганное, горестное лицо матери. Воздух в кухне был пропитан алкоголем, и от этого сознание его туманилось.

Бенедикт опустил письмо и, не глядя на отца, проговорил:

— Банк хочет вернуть себе дом, купить его обратно. Вот о чем они пишут, как я понимаю.

Он подал письмо отцу.

— Я отвечу им завтра, что мы не можем продать дом, — пообещал он матери.

Отец держал письмо в руке.

— Что они еще пишут?

— Что следующий взнос следует заплатить не позднее пятнадцатого июля. А проценты — первого августа.

Отец кивнул.

— Благодарю, — проговорил он церемонно.

На минуту они замерли в молчании — трое в полутемной комнате. Потом Бенедикт зябко поежился.

— Пойду спать, — сказал он. — Разбуди меня в четыре, мама. Я должен прислуживать при ранней обедне.

Мать кивнула, не взглянув на него. Ее рука лежала на столе; казалось, она хочет дотянуться до отцовской руки, но что-то ее останавливает.

Мальчик вышел из кухни и по темной крутой лестнице поднялся в спальню. Он горбился от усталости. Пробравшись между кроватями, он опустился на колени перед домашним алтарем и начал молиться. Сон одолевал его. Перекрестившись, он забрался в постель, где уже лежал Джой, свернувшись калачиком в теплом гнездышке. Джой пошевелился и сонно спросил:

— Бенни?

— Спи, спи, — ответил Бенедикт, скользнув под старое стеганое одеяло и мирясь с его несвежим запахом.

— Я ждал тебя, — невнятно пробормотал Джой.

— Спи, — повторил Бенедикт.

Наступила тишина, затем голос Джоя снова произнес:

— Бенни, разбуди меня. Я пойду вместе с тобой в церковь.

Бенедикт хотел было ответить, но сон уже завладел им, голос ему не повиновался.

— Бенни! — опять раздался настойчивый сонный шепот Джоя. — Спасибо тебе, что ты вернул тележку!

Бенедикт еле различал его слова сквозь сон, но Джой добавил откуда-то совсем издалека:

— Я знал, что они не сцапают тебя, Бенни!

Бенедикт не ответил ему.

Заря еще не занялась, а Бенедикт уже поднялся с постели. Проснулся он сам. Проходя через кухню, он увидел отца, — тот спал, прижавшись щекой к столу, а рядом лежало письмо. Мальчик остановился. Фитиль керосиновой лампы был прикручен. Отец дышал неслышно и, казалось, совсем обессилел. Выражение лица его смягчилось, рот слегка приоткрылся. Бенедикт долго смотрел на него; на душе у него было смутно, он с тревогой вспомнил библейскую историю про Ноя и его сыновей, а потом задумчиво вышел из дома.

На северной стороне небо пылало. Шлак сбрасывали всю ночь. Мальчик быстро пошел по Тенистой улице к Большому Рву, под мышкой он нес стихарь, который мать постирала и отгладила. От голода у него бурчало в животе, и на мгновение он ужаснулся, представив себе наступающий день: сначала ранняя, затем поздняя обедня. Сколько ему предстояло дел!

Пройдя несколько кварталов, Бенедикт немного успокоился. В каком бы он ни был настроении, он всегда испытывал затаенную гордость, когда в предрассветной прохладе спешил в церковь по молчаливым улицам, — спешил исполнить благочестивое, богоугодное дело. Все еще спали, а он бодрствовал и служил богу. Чувство исполненного долга было ему глубоко приятно. Он прошел до Горной авеню, но, вместо того чтобы свернуть на нее, направился к домам, протянувшимся вдоль Большого Рва. Здесь тоже еще никто не проснулся, вокруг царила тишина, и Бенедикт невольно пошел осторожнее, держась середины улицы.

Кроме него самого да матушки Бернс, никто не знал об этой предрассветной миссии, которую он добровольно выполнял каждое воскресенье зимой и летом, в жару и в холод.

Старая негритянка поджидала его. Сидя у окна, она созерцала маленький мирок, лежащий перед ее глазами. На голове у нее был кружевной чепчик, на плечах черная шаль. Она всегда была уже одета к его приходу. Завидев Бенедикта, она постучала кольцом по оконному стеклу, а он приветливо помахал ей рукой. Дверь была не заперта. Надо было только повернуть дверную ручку, оттолкнуть кота Тома, и вот он в одной из двух ее комнат.

Привел его сюда отец Дар. Матушка Бернс намеревалась принять католическую веру, и Бенедикт с огромным увлечением стал подготавливать ее к этой торжественной церемонии. Раньше ему не приходилось встречать негров-католиков, и благочестивое намерение матушки Бернс служило ему доказательством неограниченной, безбрежной власти католицизма. Истинная вера завладевала людьми даже в таком маленьком местечке. Когда-то сын матушки Бернс служил привратником в церкви. В католическую веру его обратил отец Дар, который сам до сих пор не переставал искренне этому удивляться и считал почти чудом: молодой негр был единственным человеком, которого отец Дар привел в лоно церкви. Бенедикт обучал тогда сына матушки Бернс катехизису, истории церкви и другим религиозным предметам, читал ему библию и хорошо его подготовил. Мальчик присутствовал при обряде крещения, во время которого отец Дар сильно волновался. Но затем Сэм Бернс уехал в Детройт, чтобы никогда больше не возвращаться в домик у Большого Рва.

Матушка Бернс жила на деньги, которые посылал ей сын. Она и прежде внимательно прислушивалась к тому, как Бенедикт продирается с Сэмом сквозь дебри катехизиса, и, когда сын уехал, попросила Бенедикта продолжать занятия с ней. Мальчик был далеко не уверен, умеет ли она читать, но у него не хватало смелости спросить ее об этом.

Бенедикт вошел с деловым видом, слегка нахмурившись. Положив стихарь на стол, покрытый пожелтевшей от времени, искусно связанной кружевной скатертью, он сказал:

— Надеюсь, матушка Бернс, вы выучили за эту неделю все, что я вам рассказывал.

— Да, да, мастер Бенедикт, — ответила она и, опираясь на палку, встала со стула. Волосы у нее были белые как снег. Она пошарила в кармане, нашла очки и медленно, с трудом подошла к столу.

— Болят у меня кости сегодня, — объяснила она, добродушно поглядывая на улицу через полуоткрытую дверь. — Утро довольно прохладное.

— Я должен быть в церкви к началу службы, — строго сказал Бенедикт и открыл катехизис. Он зарделся от слова «мастер», — уж очень почтительное обращение. «Но ведь вы еще не «мистер», — объяснила ему как-то раз матушка Бернс.