К 180-летию со дня рождения Л. Н. Толстого

Известно пожизненное стремленье Льва Николаевича Толстого мыслить поверх канонов, чем и был он любезен сокрушителям основ российской государственности - мировым революционерам. Сейчас, после развала Союза, нам особенно понятна иллюзорность таких устремлений: сокрушая одну мировоззренческую клетку, камеру, ячейку, мыслитель обнаруживает себя вовсе не на воле, а в иной мировоззренческой клетке, только и всего. И в этой иной клетке он чувствует ещё большее неудобство, поскольку свободы как не было, так и нет, а истины новых клеток всякий раз оказываются гораздо более сомнительными, чем прежние. Поэтапное сокрушение клеток у больших мыслителей заканчивается одним и тем же - сооружением своей собственной мировоззренческой клетки, что вполне удалось Льву Николаевичу Толстому. Причём удалось так, что философское имя его встало в один ряд с именами Энгельса, Рерихов, Ленина.

Но жизнь Льва Николаевича Толстого после его смерти никак не успокоится, она взывает к поиску истины - иначе зачем бы мы всматривались в его земную жизнь. "Братское единение" (unitas fratrum) - не есть ли это благородная цель любого осмысленного творчества? И детская мечта маленького барина - найти способ, как "уничтожить всё зло в людях и дать им великое благо" муравейного сосуществования - неужто она так крамольна? Ведь лишь взрослея, люди начинают понимать, что совсем это не просто - уничтожать зло в себе; так не просто, что до других и руки вряд ли дойдут. Здесь же руки дошли даже до создания крамольного материалистического Евангелия… Но мировоззренческая новая клетка, какою, безусловно, стало толстовство как учение, строится обычно из подручного материала - из того, что предоставила мыслителю та же самая история, переосмысленная им через современность. Сделаем же попытку посмотреть на мировоззрение писателя через то, каким был век, породивший Льва Толстого и породивший, может быть, с неизбежностью.

Во-первых, это был век, когда Россия народная, провинциальная, уже находилась в таком антагонизме с правящим самодержавным центром, что духовное развитие центра и народа давно двигалось всуточь - в двух прямо противоположных направлениях по сути. Современник Льва Толстого философ Константин Леонтьев в своей работе "Как надо понимать сближение с народом" говорил в то время о несходстве идей романовского правления и всей народной жизни необъятной России: "Не нам надо учить народ, а самим у него учиться. Мы европейцы, а народ наш не европеец; скорее его можно назвать византийцем: вот чем он лучше и выше нас".

Что же это такое - народ-византиец, когда уж давно и сама Византия-то пала? Тут мы вынуждены посмотреть очень глубоко: в результате чего Византия пала, а византийцы, видите ли, остались - в России. И живы они тут по сию пору.

Известно, что на протяжении веков Византия выполняла роль духовного противовеса рациональному Западу. Это она уравновешивала ту самую незримую ось, спасительную для всего мира - для самого его существования. Ось: западное рацио - восточная духовность. За полтора десятка лет до полного падения Константинополя в 1453 году, под нашествием Оттоманской империи, Византия - главный источник культуры, православной веры и норм для Руси, отпала от своего же, византийского, пути, отдав предпочтение католическому Западу. По С. Зеньковскому, "византийский патриарх и царь признали верховный авторитет всегда ими нелюбимого владыки первого Рима и изменили, в глазах православных, своей правой вере и догме". Вот - раскол византийский (предтеча никонианского), после которого могучая Византия как таковая была попросту стёрта с лица земли.

Что делает старообрядческая ещё, то есть - ещё византийская, Москва в то же время - в XV веке? "В противоположность Константинополю, Москва отвергла унию с Римом и осталась верной православию. Теперь русским казалось, что, наказав "изменников" греков за их отступление, Господь наградил "светлую Русь" за её стояние за православие и вручил ей защиту судеб христианства". И вот: разительные перемены стали происходить с крошечной Русью (Московским княжеством по сути, после Василия Тёмного) в сторону её чудодейственного усиления. "Без больших потерь и расходов, без значительных походов и кровопролитных битв" земли Великого Новгорода, значительно превосходящие Московию, оказались под властью последней почти без сложностей, а общая территория Руси при Иване Грозном за полтора десятка лет "сама собою" стала огромной - от Северного океана до Причерноморья, от Западной Сибири до Днепра. Отметим же: так бывает, когда Россия остаётся верной себе - то есть высшему своему предопределению.

Однако на престоле вскоре оказываются Романовы, чьи предки, и это хорошо знала и помнила всегда народная Россия, были выходцами из Пруссии. (По Н. Костомарову и не только, "родоначальник дома Романовых Андрей Иванович Кобыла с родным братом своим Фёдором Шевлягой" был выехавшим с "прусской земли"). Отношение же коренной России к западникам отражает такая, весьма распространённая в своё время, незамысловатая народная мудрость, которую можно обнаружить и в словаре В. Даля: "Немец, хоть и добр будь человек, а всё лучше - повесить". Но "онемечивание" российского центра, быстро разучившегося говорить по-русски, в дальнейшем только возрастало. И уже при Алексее Михайловиче, втором Романове, правящая Россия повторила в чём-то "византийскую измену": свои религиозные нормы она стала менять на другие, имевшие место на Западе, в Греции православной, но развивавшейся в непосредственном соседстве с католичеством. Получалось, что наше - это не правильное и худшее.

Примириться с тем, что Сергий Радонежский, Дмитрий Донской и Александр Невский молились неправильно, народ в массе своей не смог. "Никонианскую измену" одни не приняли открыто, несмотря на самые кровавые репрессии, другие же только сделали вид, что приняли. Народная Россия на века перешла к своему подпольному духовному развитию, отдельному от троеперстного "подлатыненного" центра. Русское религиозное единство, расколотое надвое патриархом Никоном по безусловным указаниям Алексея Михайловича Романова, к XIX веку набрало страшную инерцию дробления, убийственную уже для России. Век XIX в России - это век такого духовного разъединения и разноса, которого не в состоянии вынести ни одно государство мира. Тем не менее всё новые и новые "искания" были в веке Л. Н. Толстого в большой моде.

Следует особо подчеркнуть, что вопрос раскола русского православия невозможно считать чем-то вроде западного антагонизма между католичеством и протестантизмом, как это принято ныне, ибо единый духовный путь не есть непременное условие выживания западных стран. Тот путь - другой, направленный на материальное, где роль религии - скорее вспомогательная, а само западное христианство носит в большой мере лишь прикладной, даже меркантильный характер. Там правильно то, что выгодно отдельному члену

общества. У нас же - правильно то, что требуется душе и государству. А всё остальное мы воспринимаем как искривление путей России. Рациональный Запад уравновешен Россией - страной духовных приоритетов. И на этой уравновешенности держится мир. Но отклонение России к Западу ничем хорошим не заканчивалось ни для нас, ни для мира в целом… Называя церковные преобразования Никона реформой, как на Западе, мы искажаем тем самым историческую действительность, ибо прежде свершения большевистской революции XX века, по сути - антихристианской, должна была свершиться революция церковная, предуготовляющая развитие большевистского антихристианства в России. И взаимосвязь этих двух революций, одну из которых принято называть Никонианской реформой, при ближайшем рассмотрении оказывается поразительной.

Итак, неверно думать, что расколотое надвое русское религиозное единство так и остаётся в последующих веках в числе лишь двойном. Инерция раскалывания, запущенная в действие, дробит общество веками, принимая самые замысловатые и высокоумные подчас формы. Не защищённая прежним духовным единством, Россия, расколотая, а значит - ослабленная отречением от постановлений Стоглавого Собора, уже беспрепятственно впустила в себя модные мистические искания, подрывающие русское православие как таковое - впустила в невиданном доселе количестве, став мировым сосудом духовного брожения, в котором и вызревала с невиданной быстротой бактерия Великой Октябрьской. (Незадолго до неё эта же бактерия стала причиной социальной эпидемии на Западе, принявшей форму Французской революции, однако исказить путь Франции она особо не могла в силу как раз других - не духовных приоритетов в вопросе выживания страны.) Опасность этого мистического брожения для Российского государства оценивается у нас на протяжении веков, как правило, не вполне соразмерно. Она смягчена необычайно в восприятии и в описаниях очевидцев, словно вопрос духовной цельности безбрежной России не является непременным условием её и усиления, и сохранения, и выживания, и целостности географической и политической. Вот что отмечал по этому поводу историк Н. Ф. Дубровин: "Как в царствование Екатерины II мы, из подражания Западу, были вольнодумцами, атеистами и насмешниками над религиею, так в царствование Александра I, из-за такого же подражания, стали мистиками". Мистиками, как известно, из деликатности принято было называть масонов, которые возникли при дворе среди "просвещённых" фаворитов отнюдь не при Александре I, а куда как раньше.