Что-то со мной было не так. Я потерял чувство внутренней связи с происходящим, что, как я опасался, могло являться ранним симптомом заболевания. Сначала наступает это смутно-текучее состояние, когда проживаемые тобой часы словно бы не хотят складываться в дни, а твое присутствие в самолете или на улице уже никак не влияет на то, что тебя окружает; потом начинаются глухие боли, озноб, непроходящий кашель. Может быть, именно так смерть заявляет о себе, лишая тебя привычной степени участия в собственных делах.

Самолет разбежался и сквозь кувыркающуюся белизну выплыл в голубое небо, ослепительно-невыразительное, как идеально строгое представление о небесной награде. Я молча летел через всю страну в почти убаюкивающем состоянии какого-то странного вывиха. Я чувствовал себя как в кино, словно со стороны наблюдая за двадцатисемилетним мужчиной, пристегнутым ремнями на случай возможной тряски. Я видел, как я наливаю себе виски в идеально прозрачный пластиковый стаканчик. Я летел в гости к родителям, в их новый дом, в котором еще никогда не был.

В Аризоне отец впервые заговорил со мной о смерти. Местный врач подтвердил прежний диагноз — эмфизема, — утверждая, впрочем, что при соблюдении необходимых мер предосторожности еще тридцать лет более чем реальны. Тем не менее пришло время обсудить некоторые вещи.

Отец сказал мне буквально следующее:

— Когда придет время, похорони меня там, где сочтешь нужным.

Мы сидели за маленьким столиком, играя в ятзи; мать готовила обед.

— Мне-то уже будет все равно, — добавил он, — ведь меня уже не будет.

— Но разве я должен это решать?

— А кто же еще? — сказал он. — Ведь именно тебе придется посещать это место следующие пятьдесят лет. Или тысячу, если к тому времени все-таки научатся заменять износившиеся органы пластиковыми.

Мать слышала каждое слово из кухни, образующей короткий конец г-образной загогулины «гостиная-столовая-кухня».

— Биологическое бессмертие вышло из моды, — сказала она, — вместе с монорельсами и экскурсиями на Марс.

Она принесла и поставила на стол острый томатный соус и блюдо с маисовыми чипсами. Переехав в Аризону, мать перестала укладывать волосы. Теперь она просто собирала их в хвостик на затылке. У нее был смугло-коричневый загар. Отец, предрасположенный к раку кожи, был бледным, как луна. Они смотрелись как поселенец и его невеста-индеанка.

— В сущности, все это не имеет большого значения, — добавил отец. — Извините, что я вообще завел этот разговор.

Я взглянул на мать. Но она только махнула рукой и снова удалилась в кухню к своим чили.

— Ну а все-таки, Джонатан, — сказал отец. — Если бы вот сейчас мы с матерью разом схватились за сердце и рухнули головой в чипсы, что бы ты с нами сделал?

— Не знаю. Наверное, перевез бы вас в Кливленд.

— Вот как раз этого-то и не следует делать, — сказал он. — Ведь ты же никогда не вернешься в Кливленд. К чему тебе там мертвые родители?

— Все-таки мы прожили там много лет, — сказал я. — Для меня это по-прежнему что-то вроде дома.

— Мы тридцать лет пытались уехать из Кливленда, — сказал он. — Вот что происходило на самом деле. Этот кинотеатр едва меня не доконал, а климат едва не доконал нас обоих: и меня, и маму. Если ты меня туда отвезешь, клянусь, я буду к тебе являться. Каждую субботу до конца твоих дней я буду тебя будить и требовать, чтобы ты помог мне постричь кусты вокруг дома.

— Ну а здесь? — спросил я. — Тебе ведь здесь вроде бы нравится?

— Здесь я могу дышать, а мама учится делать «Голубую Маргариту».[34] Вот что такое для нас Финикс, не больше и не меньше.

На самом деле я не мог представить себе, что его похоронят в Аризоне. В этом была бы какая-то насмешка над ним — чтобы шакалы завывали над его головой.

— Знаешь, я не могу все это больше обсуждать, — сказал я. — Мне нечего сказать.

— Ладно, — сказал отец, — хочешь, еще раз разгромлю тебя в ятзи?

— Нет. Я лучше немножко полежу. Если ты не против.

— Конечно. Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет. Просто хочу полежать минутку с закрытыми глазами.

Я встал и подошел к дивану, приобретенному ими уже в Аризоне. Это была почти точная копия кливлендского дивана: узловатые подлокотники из клена и накрахмаленный колониальный чехол. Диван, взвизгивая, раскладывался, превращаясь в еще одно спальное место. Его купили специально для меня, чтобы мне было на чем спать во время моих визитов, — у родителей, так же как и во всех других домах жилого комплекса, была только одна спальня. Это был район вдов и вдовцов.

— Может, разберешь его и поспишь? — сказал отец.

— Нет, не нужно, я так полежу.

Я лег, положив под голову вышитую подушку. На диванном чехле были изображены камыши, ржавого цвета лодки и вереница коричневых уток, улетающих вдаль группками по три. На угловом столике мерцала маленькая рождественская елочка, увитая гирляндой, которую, помню, я когда-то сам выбирал в кливлендском магазинчике. После «декоративных» елок с красными и серебряными шарами, тросточками, набитыми леденцами, и крохотными белыми лампочками родители снова вернулись к уменьшенной копии яркой, беспорядочной елки дома с детьми.

— Хорошо, что ты приехал, — сказал отец. — Честно говоря, ты немножко бледный.

— В Нью-Йорке в это время года все бледные, — сказал я. — Может быть, я тоже перееду в Аризону.

— Странное желание, — сказал отец, тряся стаканчиком с костяшками ятзи. — Молодому человеку тут делать нечего.

— А ты сам что здесь делаешь?

— Ничего. По правде сказать, здесь и таким, как я, делать нечего.

Он выкатил кости на стол.

— Малая серия, — сказал он. — Хочешь еще выпить?

— Пожалуй, нет.

Он встал и, тяжело дыша, подошел к узкому стенному шкафчику, изображавшему бар. Когда он открыл дверцу, я увидел аккуратный ряд бутылок на зеркальной полке и бежевое полотенце для рук, лежавшее без употребления около миниатюрной хромированной раковины.

Переехав в пустыню, родители привезли сюда свое кливлендское чувство порядка. И тут, где ночной ветер задувал в окна песок, а в дверь скреблось перекати-поле, баночки со специями стояли в алфавитном порядке. Домашние растения сияли своей зеленой глянцевой жизнью, и каждое утро мать проводила тщательный осмотр, отрывая и складывая в полиэтиленовый пакет мертвые листочки.

— Раз ты пьешь, я тоже выпью, — сказал я.

Я услышал характерное бульканье бурбона, выливающегося из горлышка одноквартовой бутылки.

— В торговом центре идет «Надежда и слава», — сказал отец.

— Если хочешь, можно съездить на утренний сеанс, — предложил я. — Заодно и от солнца спрячемся.

— Давай, — согласился он, протягивая мне бокал.

— Знаете, ребята, — сказал я, — мне что-то правда не хочется планировать ваши похороны.

— Ну ты не очень-то переживай по этому поводу. Может, к тому времени, как мы умрем, ты уже где-нибудь осядешь. Просто похорони нас не очень далеко от своего дома.

— А что, если я вообще нигде не осяду?

— Осядешь. Поверь мне, рано или поздно это случится.

— Схожу посмотрю, не нужна ли моя помощь на кухне, — сказал я.

— Давай.

— Просто я правда понятия не имею, где буду жить, — сказал я. — Ни малейшего. Может, я поселюсь в Шри-Ланке.

— Ну и замечательно! Пока молод, надо путешествовать.

Отец снова бросил кости и подосадовал на невезение.

— Я уже не так молод, — сказал я.

— Ха! Ты так думаешь?

На кухне мать с выражением усталой сосредоточенности на лице сушила салат — словно пеленала десятого ребенка. Я остановился рядом с ней возле раковины. От матери исходил сухой хрупкий запах, как от палых листьев.

— Привет, — сказал я.

— Ты только посмотри — вот это здесь называют салатом, — сказала она. — Я обошла три магазина. Этот еще лучше других. Можно подумать, что всю дорогу до Финикса его били палкой.