– Ты на этом женился? – удивленно спросила она Голову, словно Гапка была неодушевленным предметом да еще к тому же и бесполым. – На этом? Я думала ты нашел себе кого-то, как Брижид Бардо, и постеснялась встревать, а ты на этом… И серебристый Галочкин смех зазвенел в пустом сельсовете тысячей серебряных колокольчиков, а затем, вырвавшись на свободу, ураганом пронесся над лесом, валя деревья и распугивая зверье.
– Ты это, не оскорбляй! – окрысилась было на нее Гапка, но та не стала ее слушать и, подобрав длинные белые юбки, чтобы они не волочились по заплеванному сельсоветскому полу, стремительно покинула это затхлое и убогое помещение. Голова было ринулся за ней, чтобы все объяснить, но перед его круглым лицом с выпученными от переживания глазами захлопнулась лоснящаяся дверца шестисотого «мерседеса», и сквозь полуоткрытое окошко Галочка как-то бесшабашно и почти кокетливо сообщила ему:
– А я ведь, Васенька, богатой стала. Вот так. Ну пока, тебя ждет твоя неразлучная половина, и я желаю тебе провести с ней сегодня романтический вечер, полный воспоминаний о том времени, когда ты меня ради этого подло бросил. Негодяй!
Впрочем, она тут же поправилась:
– Негодяй? Да какой ты негодяй, ты просто, просто, – казалось, она подыскивала слово, – придурок!
И «мерседес», сказочный, как санки деда Мороза, выпустил в лицо Голове струю удушливого дыма и рванул в сторону города, а Голова замер на месте, как промерзшая на веки веков снежная баба, и слезы лились у него из глаз, но не по щекам, а как-то внутрь, застилая глаза соленым туманом, из которого чертяка строил злобные хари и приговаривал:
– Вот тебе Галочка, вот тебе «мерседес». Выкуси, а? Выкуси!
Мы не знаем, о взыскательный наш читатель, сколько бы еще простоял на ледяном ветру отчаявшийся вкусить счастья в этой жизни Голова, и, быть может, слезы в его глазах превратились бы к утру в соленые льдинки и он ослеп бы, чтобы больше никогда не видеть издевательски смеющегося солнышка и наглой белолицей луны, которая наплевательски равнодушно, покачиваясь, скользила среди ночных туч, притворяясь, что ей и дела нет до какого-то там Головы, а на сдмом деле жадно ловила каждое слово, чтобы смеяться потом про себя во время своих одиноких странствий. Но Голова не ослеп, потому что осатаневшая от бешенства Гапка, уже забывшая, что еще час назад была красавицей и ей было ровным счетом наплевать на Голову и его художества, набросилась на него сзади, норовя то ли загрызть, то ли удушить. Спасая свою жизнь, Голова бросился бежать, и это спасло его не только от Гапки – черт и тот уже норовил похитить его душу, рассчитывая, что тот в суете ничего не почувствует, а запыхавшийся Голова вбежал в дом и так и рухнул на тахту в полном изнеможении и попросил:
– Если можешь, не убивай… Дай-ка я лучше посплю.
И от всех свалившихся на него переживаний Голова погрузился в густой, почти гипнотический сон, и ворвавшаяся в хату Гапка так и не смогла его добудиться, хотя она и трясла его как грушу, пока окончательно не выбилась из сил и, запыхавшись, не утащилась в свою комнату, пообещав бессловесному истукану, что сведет с ним счеты поутру. Но проспать всю ночь до утра Голове было не суждено, потому что в ногах у него оказался все тот же Васька со своими привиденческими проблемами и стал настойчиво требовать, чтобы хозяин почесал у него за ухом, погладил и извинился за то, что заморил его голодом. От этой клеветы Голова проснулся посреди ночи в холодном поту и попытался было уговорить своего бывшего кота убраться куда подальше и не приставать. Но тот совершенно не собирался оставить Голову в покое и все нудил о том, что ему некуда деться и совершенно осточертело скитаться, но и отдыха у него никакого нет и к тому же скука смертная заедает его и единственная его отрада – поговорить вот так, по душам, со своим Василием Петровичем.
«Что за жизнь, что за жизнь, – думал Голова, – просто какая-то чертовщина. Супруга сегодня красавица, а на завтра – на тебе – экспонат музея истории. И еще ругается. И привидение кота вместо сладостного сна, дарующего отдохновение после трудов праведных…».
– Я к тебе теперь каждую ночь приходить буду, – нудно вещал кот, – потому как мне больше некуда. Не к котам же я такой приду – засмеют насмерть. А тебе и так все известно… С тобой можно по душам про то, как мы тут жили, поговорить.
– Я и сейчас тут живу, – отмахнулся от него Голова.
– Чепуха! – огрызнулся кот. – Разве это жизнь?… Я-то уж знаю. Сначала чертовка наградила тебя рогами, а потом Гапка. И причем еще смеет тебя ругать… А Галочка, хоть и разбогатела, но любит тебя всем сердцем, и чтобы не стариться питается одной травой с кефиром, и все тебя, дурака, ждет. А ты позволяешь этой людоедке есть себя поедом. А почему, интересно мне знать?
– Да мне и самому интересно…
Но тут на его счастье Ваську что-то отвлекло и он исчез, а Голова опять провалился в глубокий, напоминающий черный бездонный колодец сон, вынырнуть из которого ему помогла набравшаяся за ночь сил супруга.
– Вставай, вставай, нечего разлеживаться! – заорала она на него как раз тогда, когда ему стал сниться новый, невиданный им прежде сон, про то, как он еще студент и прогуливается под ручку с Галочкой по аллеям тенистого парка, того, что возле политеха, и металлический голос супруги внес неприятный диссонанс в то иллюзорное счастье, которое он начал уже было ощущать во сне.
– Почему ты всегда орешь? – хмуро поинтересовался Голова у благоверной, начиная всерьез уже подумывать о том, как от нее, бедолашной, избавиться.
Та не нашлась, что ответить, и недовольно, как кандалами, загромыхала кастрюлями, а Голова попытался снова заснуть, но не смог, и безжалостный день со всеми заботами и неприятностями стал все более ощутимо надвигаться на него вместе с тиканьем часов, лучами солнца, которое, скорее всего, специально светило сегодня так ярко, чтобы всем видна была растерянность на его обычно уверенном в себе и бодром, как у продавца пенки для бритья, лице. Нет, спасительный сон о молоденькой Галочке оказался для него так же недосягаем, как те времена, когда все то, что ему снилось, было правдой. Голова чертыхнулся и принялся одеваться, угрюмо поглядывая на Гапку, которая не спеша готовила завтрак.
«А ведь котище-то прав, – вдруг подумалось Голове. – Ест она меня поедом, а толку от нее, как от козла молока, да еще бегает к этому, к Тоскливцу, когда молодеет, а мне ни-ни… Может быть, она снова помолодеет? Но какой мне с этого толк? Выгнать ее в шею, да и пусть катится туда, откуда пришла». И тут Голова с ужасом вспомнил, что катиться ведь придется ему, потому что, если разобраться, то дом этот – Гапкин, доставшийся ей по наследству, а он позарился тогда на Гапкину красоту да на этот казавшийся ему роскошным после студенческой общаги дом, забыл и самого себя, и Галочку, и своих друзей и стал в конце концов просто сельским головой…
«И что это на меня тогда нашло, – размышлял Голова, – видать, нечистый меня подкузьмил, вот я и впал в маразм. И промаразмировал всю жизнь. И если бы Галочка меня вчера не вывела из этого бесконечного оцепенения, то я бы так и не понял, что со мной происходит… А если Гапка ведьма? Ведь молодеет же она каким-то загадочным образом. Ведьма и есть. Православные не должны так издеваться над своими мужьями. Может быть, с батюшкой Тарасом посоветоваться. Нет, стыдно».
К своему удивлению, Голова вдруг почувствовал, что не испытывает и тени ревности к Тоскливцу. «Пусть себе, – думал Голова, сам себе поражаясь, – пусть резвятся. Я лучше с коброй лягу, чем с Гапкой. А может, их каким-то образом поженить? Только вот как? Все-то вроде как женаты и замужем. Но выдать Гапку за Тоскливца и чтобы она у него жила вместо Клары, а самому рвануть к Галочке. Телефон все тот же, а?».
Предаваясь этим упоительным мечтам, Голова умял основательный завтрак, поедая в прикуску для дезинфекции чеснок. Гапка запах чеснока не выносила, как она не выносила почти все, что ее окружало, но в это утро ей не хотелось заводиться и она, что с ней случалось довольно редко, промолчала. Как всегда, по рассеянности забыв поблагодарить хозяйку, Голова поднялся и замаршировал по скрипучему снегу по направлению к присутственному месту, проклиная при этом тот день, час и минуту, когда случай (он тогда уже почти заканчивал политех и, как правило, избегал родное село как черт ладана) занес его в Горенку в жаркий до умопомрачения летний полдень и он зашел в сельпо, чтобы купить холодного пива, но холодильник увезли на ремонт, а от теплого пива у него началась страшнейшая головная боль, которая продолжалась до тех пор, пока он не увидел на центральной улице девушку с короной золотых волос и сладкой, как майский мед, улыбкой. «Проклятье! – чертыхнулся Голова. – И вынес же меня на нее случай – знал бы, обошел бы этот заповедник десятой дорогой… Эх, судьба». От одного вида сельсовета сердце его тревожно сжалось, как у животного, которого загоняют в клетку, чтобы отвезти на бойню, но он заставил себя открыть дверь и даже поздоровался бодрым тоном с Тоскливцем и Маринкой. Подчиненные, впрочем, были заняты какой-то бумаженцией и почти не заметили своего благодетеля, как иногда в порыве то ли фальшивой преданности, то ли нарочитого хамства называл его Тоскливец.
