— Они не смеялись, они даже не улыбались.
— Не обязательно, когда смеются, рот разевать. Можно говорить одно, а думать другое.
— А что они думали, когда говорили? — спросил Феликс.
— Это ты пойди у них спроси.
— Сейчас пойду. — Феликс охотно поднялся со стула, но Борис дернул его за руку.
— Сядь! Когда я говорил «пойди спроси», я вовсе не хотел, чтобы ты пошел и спросил. Я хотел сказать, что не знаю, о чем они думали.
— Почему ты тогда так не сказал?
— Я тебе уже объяснял: не всегда говорят то, что думают.
— А что важнее? — спросил Феликс.
Вопрос, заданный Феликсом, был не так уж и глуп. Сам Борис перед собой никогда таких вопросов не ставил.
— Наверное, важнее, что думают… — неуверенно сказал Борис. — Но говорить все нельзя. Если все будут знать, что думают другие, то…
Борис остановился. Феликс ждал.
— …то просто жуть какая-то получается! Тогда ни с одним дураком нельзя разговаривать! Придется говорить ему, что он дурак!
— А зачем с ним разговаривать?
— Тоже верно… — засомневался Борис. — Как будто незачем. Слушай, Феликс, у тебя нет вопросов полегче?
— Пока нет, — сказал Феликс. — Но теперь я понимаю: девочкам ты говорил не то, что думал. Ты не считаешь, что они умнее, лучше и толще.
— А они совсем меня не боятся, хоть и говорили…
— Все это непонятно, — сказал Феликс. — Но я буду думать и пойму. Я всегда говорю то, что думаю. Мне надо знать, хорошо это или плохо.
— Когда узнаешь, скажи мне, — усмехнулся Борис. — Будет просто здорово, если ты разберешься в этом деле.
Выходя из столовой, Борис решил, что не так уж и страшно, если Феликс получит больше самостоятельности. Рассказать о своем космическом происхождении он не мог, потому что сам ничего об этом не знал. А странные его вопросы и замечания не говорили ни о чем, кроме странности. Человек немного «с приветом», не более.
После обеда Феликс исчез.
Борис оставил его на несколько минут. Он побежал к почтовому ящику — опустить письмо для Алексея Палыча. Когда он вернулся, Феликса не было.
Борис обегал весь лагерь: футбольная площадка — там играли, но без Феликса; стадион — пусто; баскетбольная и городошная площадки — кто угодно, кроме Феликса; спальня, столовая, гимнастический городок — безрезультатно…
Борис уже подумал, что Феликса «отозвали», и ему вдруг стало не по себе.
Пока Феликс маячил рядом, все время приходилось быть настороже и ждать неприятностей. Но вот его не стало — и что-то ушло вместе с ним. Может быть, так казалось, потому что в жизни Бориса еще не было человека, которого можно назвать другом…
Борис начал второй круг поисков…
А с Феликсом ничего страшного не случилось. Его увела библиотекарша Лилия Николаевна, или просто Лиля. Сегодня утром в столовой она объявила, что после обеда в клубе состоится сбор желающих участвовать в самодеятельности. Но погода стояла прекрасная, каникулы только что начались, и ни у кого не было желания что-то разучивать. Научились уже за зиму до тошноты.
Никто не пришел. Заведующий клубом нервничал. С утра он находился в творческом настроении — ему хотелось творить искусство немедленно. Он послал Лилю на поиски артистов. Лиля старалась, но ей никого не удалось завербовать, кроме Феликса. Феликс согласился сразу. Он не все понял в словах Лили, но там было слово «игра».
Заведующего клубом звали Марком Морковкиным. Так, во всяком случае, его звала мама. В мире искусства он носил другое, более звучное имя: Вениамин Веньяминов, а для друзей просто Вен-Вен. В кулеминском Дворце культуры он руководил вокально-инструментальным ансамблем, исполнявшим знаменитую песню:
Я иду к тебе, бе-бе-бе,
Ты идешь ко мне, ме-ме-ме…
Музыку и слова этой песни сочинил сам Вен-Вен, из чего можно понять, что он является композитором и поэтом.
В Кулеминске Вен-Вен был человеком известным. Но слава его была, так сказать, вечерняя. Те, кто ходил на концерты его ансамбля, мечтали хоть раз пожать ему руку. «Дневные» кулеминцы его не знали. А он мечтал о всеобщей славе. Для этого Вен-Вен решил создать театр, пусть какой-нибудь плохонький, например — детский.
Он прочитал несколько детских книг и пьес. Они показались слишком простыми. Впечатление было такое, будто их написали люди с детскими мозгами: что, значит, видят, о том, значит, и пишут. Это показалось несовременным. Вен-Вен не мальчик, он знал: в современной пьесе смысл нужно прятать так глубоко, чтобы ни один зритель не мог до него донырнуть с первой попытки. Если, например, на сцене появляется заяц и говорит о том, что ему снился волк, то это означает, что зайцу хотелось бы стать медведем.
Век-Вен сам написал пьесу, с помощью которой собирался перевернуть детский театр. Вен-Вен не догадывался, что совершает обычную ошибку обычных начинающих гениев — первым делом они стараются что-нибудь перевернуть. Весь мир кажется им стоящим «не так». При этом они не замечают, что это происходит оттого, что они сами пока еще стоят вверх ногами.
Пьесу Вен-Вен написал легко, за три недели. Ему не терпелось ее поставить. Но на лето кулеминский зритель разъезжался по лагерям, и Вен-Вен отправился в погоню за зрителем.
— И все? — спросил Вен-Вен, когда в зрительном зале появились Лиля и Феликс.
— А что я могу сделать? — виновато сказала Лиля. — Они не хотят. Не могу я каждого тащить за руку.
— Запомни, Лиля, — строго заметил Вен-Вен, — в искусство никого не тащат за шиворот. Это моя ошибка — не нужно было ехать в спортивный лагерь. В обычном от желающих отбоя бы не было. Но здесь единственная сцена под крышей…
Вен-Вен скептически оглядел Феликса. Уже с утра он настроился на многолюдную репетицию, на распределение ролей, на выявление талантов, на читку своей пьесы, на свои мудрые и точные замечания режиссера. И уже — в мыслях — ребята с восторгом спросили его, чья это пьеса, и — в тех же мыслях — он скромно ничего не ответил, но ребята все узнали от Лили.
Теперь же перед Вен-Веном стоял длинноногий мальчишка в джинсовом костюме. Правда, смотрел он на Вен-Вена с почтением, и это понравилось.
— Подойди ко мне, — промолвил Вен-Вен.
Феликс подошел и остановился у эстрады, глядя снизу вверх на Вен-Вена и соображая, чем будет с ним заниматься этот тренер.
— Ты когда-нибудь играл? — Вен-Вен смотрел на Феликса внимательно, проницательно, с дружеской суровостью, со скрытой теплотой.
От такого взгляда утаить ничего было невозможно.
Тут следует заметить, что в эту минуту Вен-Вен уже начал репетировать. Сейчас он видел себя в помещении совсем другого театра. Он репетировал свое будущее.
— Играл, — сказал Феликс. — А ты?
— Кого ты мне привела, несчастная? — спросил Вен-Вен, не глядя на Лилю.
Лиля всполошилась. Она подбежала к Феликсу и дернула его за руку.
— Мальчик, ты разве забыл, что взрослых зовут на «вы»?
— Я не знал, что он взрослый, — сказал Феликс, — я буду говорить «вы».
Вен-Вену было двадцать три года, выглядел он моложе, что было слегка обидно.
— Вон, — сказал Вен-Вен, не повышая голоса.
Феликсу это слово было уже знакомо. Молча направился он к двери. Покорность его понравилась режиссеру.
— Стой, — приказал Вен-Вен. — Подойди сюда. Феликс опять подошел к эстраде.
— Кого ты играл?
Феликс не знал, что на свете существует театр. Для него играть можно было не «кого», а «во что». Не знал он и о существовании падежей. Но из практики Феликс уже понял, что в разговоре одно слово подчиняется другому.
— Я играл футбола, — сказал Феликс, стараясь говорить так же неправильно, как и Вен-Вен.
— Юмор? — спросил Вен-Вен, покачиваясь с носков на пятки и обратно. — Юмор — это хорошо. Если, конечно, он глубоко скрыт… Поднимайся сюда, бери вон тот стул, садись и слушай. Лиля, ты тоже перебирайся поближе.
Феликс послушно выполнил указание режиссера. Вен-Вен достал из заднего кармана джинсов свернутую в трубочку тетрадь, уселся и сказал Феликсу:
