– Надо будет сказать повару, чтобы он готовил на одну персону меньше, – с облегчением сообразила его жена. – Значит, сколько всего человек будет за столом?

Павел Петрович наморщил лоб.

– Ты, я и Митя – уже трое, – сказал он.

– Варенька и ее жених – пять, – подхватила Анна Владимировна.

– Иван Андреевич с женой – семь… Беренделли – восемь…

– Графиня Толстая – девять.

– Она сказала, что будет со спутником, – напомнил статский советник.

– С тем композитором, Преображенским? – с любопытством спросила Анна Владимировна.

– Кажется, да.

– Значит, композитор – десятый.

– Владимир Сергеевич и его брат-адвокат – двенадцать. Кого мы забыли?

– Кажется, никого… Нет, погоди. Доктора мы не считали?

– Нет.

– Значит, всего за столом будет тринадцать человек, – подытожила Анна Владимировна. В следующее мгновение ее лицо исказилось ужасом. – Тринадцать? Боже мой! Ну конечно, если Антуанетты не будет… – Она была готова расплакаться. – До чего же необязательные люди эти итальянцы!

– И что из того, что тринадцать? – спросил Павел Петрович. Однако по его лицу было заметно, что он и сам сконфужен.

– Павлуша, разве ты не понимаешь? – вскинулась Анна Владимировна. – Тринадцать! Очень, очень плохо! Просто никуда не годится! Нам надо что-то предпринять, я не желаю, чтобы на моем вечере было тринадцать человек. Такая дурная примета!

Павел Петрович несколько мгновений раздумывал.

– Не торопись, ангел мой, – сказал он наконец. – Кажется, я знаю, как ее обойти.

Молодая блондинка с карими глазами, одетая в платье модного цвета mauve[4], поднялась в свой номер петербургской гостиницы и стала снимать шляпку, когда из-за стены внезапно донесся выстрел.

Следует признать, что молодая особа повела себя на редкость странно. Она не стала визжать, звать на помощь и падать в обморок, как, без сомнений, сделала бы на ее месте любая уважающая себя представительница слабого пола. Более того, блондинка вообще ничуть не удивилась происходящему. Она лишь разгладила ленты шляпки, вздохнула, направилась к двери и через минуту уже входила в соседний номер, где на кровати лежал молодой человек, на детском лице коего застыло выражение непосредственности. Держа в руке увесистый американский револьвер, он целил в стену напротив, где была прикреплена десятка «пик». Внимательный наблюдатель, если бы таковой оказался поблизости, не преминул бы заметить, что четыре значка пик были пробиты пулями.

– Билли, – с легким неодобрением в голосе сказала дама, – кажется, я просила тебя больше не стрелять в гостинице. Это же ни на что не похоже!

Лежащий на кровати шмыгнул носом, покосился на говорящую и со вздохом поднялся. Волосы у него были растрепаны, и он пригладил их свободной рукой.

– Мне хотелось немножко попрактиковаться, – пояснил он смущенно, глядя на собеседницу (кстати, заметим: разговор шел по-английски). – По-моему, я теряю былую сноровку.

Дама в сиреневом поглядела на карту и выразительно вздернула тонкие черные брови.

– Что-то непохоже, – усомнилась она.

– А я говорю, теряю, – вздохнул Билли. – Раньше я стрелял куда лучше. Два промаха из шести, куда такое годится?

И он застенчиво покосился из-под пшеничной челки на даму в сиреневом, которая, слушая его, только качала головой.

– Ты так и не изменился, – сказала она. По ее тону нельзя было понять, радовало ее сие или, напротив, огорчало. – Куда ты хочешь пойти сегодня?

Билли пожал плечами и стал перезаряжать револьвер.

– Мне все равно, – признался он. – Правда-правда!

– И все-таки, куда? – настаивала дама. – В театр? Сегодня дают несколько хороших пьес. Можно прокатиться в оперу, если хочешь, или посмотреть картины в императорской галерее. Хотя я не уверена, что сейчас она открыта.

Билли шмыгнул носом и спрятал револьвер.

– В картинах я ничего не понимаю, – отозвался он. – А в опере все старые.

– Кто старые? – строго спросила дама. Но карие глаза ее смеялись, от чего в них вспыхивали золотые искорки. Билли поглядел на них и смешался.

– Да актеры, – горестно ответил он. – Певица изображает, что ей двадцать лет, а на самом деле у нее наверняка уже внуки есть. А партнер-то ее куда смотрит? Не видит, что ли, кто перед ним?

К его удивлению, собеседница звонко расхохоталась.

– Никак на тебя не угодишь! – воскликнула она, отсмеявшись. – Ну а театр чем тебе не нравится?

Билли задумчиво почесал нос и проворчал, исподлобья глядя на даму в сиреневом:

– Я не говорил, что он мне не нравится.

– Так в чем же дело?

– Ни в чем, – вздохнул Билли. – Можно сходить в театр, я не против.

Вообще-то он был готов идти куда угодно, лишь бы быть рядом с дамой в сиреневом, о чем та отлично знала. Лицо блондинки смягчилось.

– Значит, отправимся в театр, – подытожила она. – На какую-нибудь смешную пьесу, да?

Она улыбнулась, и Билли почувствовал, что тает от ее улыбки, как леденец… И в то же мгновение раздался стук в дверь.

– Войдите! – слегка повысила голос блондинка, перейдя на русский.

На пороге показалась горничная и, стараясь не смотреть на простреленную карту на стене, объявила, что для баронессы Корф есть письмо. Молодая женщина нахмурилась.

– От кого? – довольно сухо спросила она.

– От статского советника Верховского.

– Не знаю такого, – отрезала дама в сиреневом.

Горничная замялась, затем пояснила:

– Посыльный сказал, вы встречались с семьей господина советника в Ментоне.

– А! – Лоб баронессы разгладился. – В самом деле, теперь я вспомнила. Кажется, мы жили в одной гостинице. И чего же он хочет?

Горничная подала ей маленький запечатанный конверт, на котором изящнейшим почерком со множеством завитушек значилось, что он предназначается госпоже баронессе Амалии Константиновне Корф и никому более. Молодая женщина вскрыла письмо и углубилась в чтение.

– Что-нибудь интересное? – спросил Билли.

Амалия пожала плечами.

– Нас приглашают в гости, – сказала она.

– Кто? – Билли, казалось, заинтересовался.

– Статский советник Павел Петрович Верховский и его супруга. Они устраивают soirée fixe[5] и мечтают видеть нас среди гостей. Будут присутствовать также графиня Толстая, адвокат Городецкий и знаменитый хиромант Пьерлуиджи Беренделли. – При произнесении последнего имени в тоне белокурой дамы сквозила самая непочтительная ирония. Судя по всему, она не слишком верила в хиромантию.

– Адвокат? – недоверчиво спросил Билли.

– Да. А что? Неужели ты о нем слышал?

– Нет, – честно ответил Билли. – И вообще, я знал только одного адвоката. Да и фамилия у него была совсем другая.

Амалия улыбнулась.

– Госпожа баронесса, посыльный ждет ответа, – напомнила горничная.

Но Амалия не торопилась.

– Да-да, теперь я вспомнила Верховских, – задумчиво произнесла она, погружаясь в свои мысли.

Простая московская семья, только муж был тогда не статским советником, а числился рангом ниже. Добродушный человек с круглым брюшком, вокруг которого все время вертелись кошки. Он их гладил и даже подкармливал со своего стола. Между прочим, за все время своего пребывания в Ментоне мужчина даже не полюбопытствовал заглянуть в соседнее Монако, где его соотечественники оставляли баснословные суммы, и такое его поведение невольно внушало уважение. Жена его, как теперь вспомнила Амалия, показывала ей фотографическую карточку их сына – кажется, его звали Дмитрием. Довольно блеклая женщина, и одевалась она всегда в неброские, однотонные платья самого безыскусного фасона. В ее мясистом лице было что-то овечье, но однажды Амалии довелось услышать, как дама распекает официанта, осмелившегося подать ее мужу слишком холодное питье, – даже голос ее изменился тогда, став металлическим, а в лице и подавно не осталось ничего покорного – оно выражало одну злую, непреклонную решимость. Амалию, которая вообще считала, что все люди состоят из контрастов, немало позабавила подобная перемена. И все же, хотя баронесса ничуть не была снобом, она сознавала, что между ней и Верховскими очень мало общего и пребывание на популярном курорте вовсе не сглаживает разницы. В сущности, Амалия вообще слишком отличалась от остальных людей, чтобы считать кого бы то ни было из них ровней себе. Прежде она вела жизнь, насыщенную самыми разнообразными приключениями, хоть и делала это не вполне по своей воле. Потом были болезнь, трудное выздоровление, санатории, возвращение в Петербург… Заболевание туберкулезом было этаким дамокловым мечом, который постоянно висел над ее семьей, от него умерли отец и родной брат Амалии, но она осталась жива. Баронесса была почти уверена, что в Петербурге мало кто заметил ее отсутствие, кроме самых близких, самых дорогих людей, но, как оказалось, была не права. Амалия вспомнила человека, который приходил к ней вчера, и поморщилась…