Анна Владимировна волновалась. Для этого не было решительно никаких оснований, но, тем не менее, она не могла избавиться от чувства беспокойства, и чем ближе время подходило к семи часам, тем сильнее становилась ее тревога. Казалось бы, до сих пор все шло прекрасно. Петербургский повар с рекомендациями от самого князя Голицына расстарался на славу, цветы для вечера были выписаны чуть ли не из самой Ниццы, а вина доставлены из французского магазина, нисколько не уступающего московскому, который содержал знаменитый Депре. Вина, между прочим, влетели им в копеечку, и даже сын Митенька, увидев присланный из магазина счет, малость оробел и заморгал глазами. Конечно, семье пора привыкать к новой жизни, ведь Павел Петрович теперь статский советник, и жалованье ему положено в две тысячи рублей в год; мало того, служить он будет теперь не в захолустной Москве, а в блестящей столице, куда семья Верховских перебралась всего несколько дней тому назад.

Анна Владимировна удовлетворенно вздохнула. Так-то оно так, только вот петербургские магазины эти – сущее разорение, и сразу даже и не разобрать, где деньги берут за дело, а где так, только зря цену вздувают, бесстыжие. Вывески все одна красочнее другой, а что за ними кроется – с непривычки и невдомек московскому провинциалу, который почти не бывал в столице прежде. Хорошо хоть Евдокия Сергеевна, супруга Павлушиного начальника, который вместе с подчиненным перебрался на службу в Петербург, помогла на первых порах обустроиться и объяснила, что к чему.

В Москве все проще, думала Анна Владимировна, поправляя вазу. И извозчики не такие лихие, как здесь, и городовые помягче, подушевнее, не то что в столице, где каждый из них полковником глядит и так грозно шевелит усами, что боишься и обратиться лишний раз. Все хорошие магазины в Москве наперечет, там даже и голову ломать не надо: хочешь булочек – ступай себе к Филиппову на Тверскую, надо мужу новую шляпу – пожалуйте к Вандрагу на Петровку. А в Петербурге… Анна Владимировна зажмурилась от сладкого ужаса, вспоминая, во сколько обошлось ей новое платье, шитое у знаменитой портнихи. Евдокия Сергеевна ей по секрету шепнула, что портниха не простая, обшивает даже кое-кого из членов августейшей фамилии. Не самых, положим, высоких членов, потому что тогда бы ее услуги обошлись вдвое дороже, но все же… все же… При одной мысли о том, что она одевается у той же портнихи, что и родственники Его императорского величества, в груди у Анны Владимировны приятно потеплело. Нет, все-таки ничто не может сравниться с жизнью в северной столице, и хорошо, что Павлушу наконец сюда перевели. Привыкнут они и к дорогим магазинам, и к бешеным извозчикам. Митенька наконец образумится, поступит в университет. Одним словом, все будет – лучше не придумаешь. Именно так, как и должно быть.

Вошла горничная Глаша, которую Верховские привезли с собой из Москвы, – веснушчатая застенчивая девушка, маленькая и отчаянно некрасивая. Конечно, ведь Анна Владимировна понимала, что для спокойствия семьи горничные должны быть ловкие и как можно менее привлекательные, дабы у хозяина не возникало излишних соблазнов. Что касается лакеев, то Павел Петрович волен нанимать любых, лишь бы не воровали ложки и вели себя прилично. Анна Владимировна очень уважала приличия, и теперь, в этот прекрасный осенний вечер, ее не на шутку терзала мысль, что в столице ее могут счесть не comme il faut[1], слишком провинциальной для того, чтобы занять достойное место в обществе. Впрочем, на сей случай она своевременно озаботилась принять свои меры. Сегодня будет первый званый вечер, который она устраивает в Петербурге в качестве супруги статского советника Верховского, и, разумеется, она сделает все для того, чтобы он удался.

– В чем дело, Глаша? – спросила Анна Владимировна.

Оказалось, что кудесник-повар с презрением отверг купленную для вечера телятину и требует другой, более свежей. Что же до той, которую приобрели Анна Владимировна с кухаркой Дарьей, то господин повар придерживается такого мнения: ее вполне можно скормить коту Ваське. Глаша, волнуясь, закончила рассказ и робко покосилась на хозяйку. Щеки Анны Владимировны порозовели: она отлично помнила, что самым бессовестным образом сэкономила на телятине, но ей было неприятно, что ее уличили.

– Право же, я не понимаю, чего он от нас хочет, – беспомощно проговорила Анна Владимировна. Затем, немного подумав, поинтересовалась: – А нельзя ли телятину чем-нибудь заменить?

Глаша пообещала, что спросит у господина повара, и скрылась за дверью. Анна Владимировна сокрушенно поглядела горничной вслед. Просто возмутительно, до чего эти молодые повара горазды драть деньги. Телятина, видите ли, ему не понравилась! Анна Владимировна покачала головой и, заметив у румяной розы увядший лепесток, сердито оторвала его. Однако тотчас же лицо ее обрело привычное терпеливо-покорное выражение – послышались знакомые шаги, и в гостиную вошел Павел Петрович, по-домашнему одетый в наиновейший шлафрок пунцового цвета. В руках статский советник держал слегка смятую газету.

– Павлуша! – с укором промолвила Анна Владимировна. – В каком ты виде!

– Так ведь рано еще, – улыбаясь, отвечал советник. – И потом, матушка, ты не знаешь здешних петербургских обычаев. Раз назначено в семь, значит, жди к восьми.

Он весь лучился довольством. Но не тем спесивым довольством, которое обыкновенно выводит из себя окружающих, а каким-то очень естественным, симпатичным, проистекающим из неизменно хорошего настроения и миролюбивого, ровного характера. Весь его облик словно говорил: «Жизнь хороша, и жить чертовски хорошо». Сам Павел Петрович был маленький, кругленький, с пушистыми седоватыми усами и намечающейся на макушке плешью. Он любил кошек и обладал редким даром с первого взгляда внушать детям к себе доверие. Анна Владимировна поглядела на мужа и улыбнулась.

– Ты бы переоделся все же, Павлуша, – попросила она мягко.

Почтенный статский советник в ответ лишь сморщил нос, как мальчишка, и, не отвечая, повалился на диван, где вновь стал просматривать газету.

– Что-нибудь интересное? – спросила Анна Владимировна. Она не увлекалась политикой и ничего в ней не смыслила, но раз они теперь живут в столице, надо быть в курсе происходящего.

– Ничего, представь себе, – все с той же добродушной улыбкой отвечал муж. – Германия опять грозит войной, но Австрия вроде бы колеблется. В российском воздухоплавательном обществе испытывали новый воздушный шар, но неудачно. – Он перевернул страницу. – Граф Толстой, кажется, пишет новую книгу. А в остальном все то же, что и обычно. – Он зевнул, прикрывая газетой рот.

«Надо будет сказать ему, чтобы он не зевал в обществе», – мелькнуло в голове у Анны Владимировны. Она села напротив мужа и сложила руки на коленях.

– Павлуша… – несмело начала женщина.

– Что, ангел мой?

– Меня беспокоят вина. – Анна Владимировна умоляюще поглядела на него. – Ну зачем было столько заказывать, скажи на милость? Шабли, шато д’икем… ликеры разные…

Павел Петрович хитро прищурился.

– А ты бы хотела обойтись одним ланинским шампанским?[2] Или, может, надо было заказать кахетинское братьев Елисеевых?[3] – Он пренебрежительно повел своими полными плечами. – Пфф! Еще чего не хватало, в самом деле!

– Но ведь гости вряд ли все выпьют, – умоляюще проговорила Анна Владимировна. – Если что-то останется, мы ведь сможем вернуть ненужное в магазин, правда?

Она смотрела на него, и в ее бледно-голубых глазах застыла такая мольба, что Павел Петрович не нашелся, что ответить. Нет слов, его супруга – добрейшая из женщин, образцовая хозяйка, хлопотливая, внимательная, набожная и к тому же прекрасная мать, но есть все же вещи, которые она упорно понимать не желает. Это в Москве можно вернуть товар, если лавочник вам хорошо знаком, а вот в столице. В столице, если вы начнете позволять себе такие фертикулясы, вас навечно запишут в невежи и медведи. Павлу Петровичу вовсе не улыбалась мысль прослыть медведем, но он прекрасно знал: ежели жене что втемяшится в голову, ее не переубедить. Поэтому он только недовольно покрутил головой и, буркнув: «Делай что хочешь», стал читать списки приезжающих в Петербург.