– Он подхватил какую-то заразу, – лицемерно вздохнула Семирамида. – Однако я надеюсь, что вода священного источника подействует на него самым благотворным образом.

К сожалению, Царевич уже знал точно, что эти надежды тщетны. Ивана охватило раскаяние. Поддавшись страстям, он показал нечистой силе дорогу к живой воде, и эта его преступная слабость обернётся неисчислимыми бедами, как для Берендеева царства, так, возможно, и для всего цивилизованного человечества. Раскаяние подействовало на Царевича расслабляюще, и он провалился в небытие.

Очнулся он уже в степи, всё с тем же арканом на шее, конец которого был теперь привязан к телеге, пылившей в самом хвосте обоза с живой водой. Потрясённый падением собственного статуса Царевич призывно заржал, но на его зов откликнулась лишь обозная кляча. А коварная Семирамида, столь жестоко и подло обманувшая простодушного Царевича, красовалась на белой кобыле во главе процессии, бок о бок с ненавистным Язоном, этим недостойным сыном Древней Греции. Иван от души пожелал Наташке участь колхидской Медеи, которую этот сукин сын бросил с двумя малыми детьми.

Царевич жаждал сотворить аргонавтам какую-нибудь подлянку, но, увы, в его незавидном положении узника совести предпринять что-либо существенное было крайне сложно. К сожалению, и Василий Иванович Чапаев исчез куда-то вместе со своей тачанкой, хотя Царевич именно на него весь долгий жаркий день возлагал свои последние надежды.

Двадцать аргонавтов красовались на конях Киндеряевых стражников, для чего-то нацепив ещё и их доспехи. Мишенью они были прямо-таки идеальной, вот только стрелять по этой мишени было некому.

Ночная прохлада не принесла облегчения Царевичу, как не принёс успокоения его плавающей в ненависти душе привал, устроенный Семирамидой и Язоном исключительно для того, чтобы на берегу чудесного водоёма предаться блуду. Пока весь лагерь спал, утомлённый трудным днём, изнывающий от жажды Царевич, которого, к слову, никто и не подумал напоить, вынужден был с содроганием сердечным наблюдать, как эти двое развлекают себя срамными языческими игрищами с сексуальным уклоном, безвозвратно губя свои души. Конечно, греку-язычнику всё равно гореть в геенне огненной, но Наташка могла бы вести себя скромнее, памятуя о своём статусе замужней дамы. Впрочем, что взять с натуральной ведьмы, которая из похоти перекрасилась в царицу Семирамиду, послала на жертвенный костёр мужа и предала любовника, который, правда, в силу объективных причин не успел им стать. Конечно, отдельные моралисты станут утверждать, что замужней женщине приличнее предаваться блуду с человеком нежели с конём, но это будут те моралисты, которые никогда не носили жеребячьей шкуры, а следовательно и не испытали всех выпадающих на долю несчастных животных страданий. А именно страдание, как совершенно верно заметил классик, только и способно сделать человека человеком. И неважно, в каком обличье выступает страдающая суть, важно, что духовно она выше обезьяньей сути в облике блондинистого негодяя Язона.

Морализаторские размышления Царевича были прерваны первыми лучами дневного светила, которое бесцеремонно расшевелило спящий лагерь. Вновь заскрипели телеги, поднимая улегшуюся за ночь пыль, и вновь жеребцу Царевичу пришлось эту пыль глотать и перхать в отвращении пересохшим горлом. В сторону сияющих от удовольствия Семирамиды и Язона Царевич больше не смотрел, глубоко уязвлённый чужим самодовольством и собственным незавидным положением. В воспаленные трудностями и жаждой мозги Ивана пришла мысль о воздаянии за совершённые им грехи в прежней человеческой жизни. И он принялся, с мазохистским наслаждением их отыскивать и классифицировать. Среди совершённых Царевичем грехов преобладали грехи смертные, и по всему выходило, что с таким багажом до рая ему не добраться, а что касается ада, то он в него, кажется, уже попал.

Благочестивых мыслей Царевичу хватило аж до самого Киндеряева замка, который жутковатой серой громадой возник на горизонте. Со стен замка, видимо, узнали царицу Семирамиду и обоз, посланный за живой водой, а обознались, кажется, только в отношении аргонавтов, которых приняли за родных болванов.

Царевич как в воду глядел, когда подозревал греческого Язона в коварстве и слабости к чужому добру. Доблестные аргонавты прямо с порога чужого жилища открыли плотный огонь из автоматов Калашникова по гостеприимным хозяевам. Очумевшие Киндеряевы стражники падали на земь как снопы и мгновенно испарялись под лучами раскочегарившегося светила, оставляя на земле лишь тени да кучки железного хлама, именуемого доспехами. Потрясённый греческим беспределом Царевич снова впал в беспамятство.

А очнулся он от того, что кто-то настырно лил воду в его пересохшую глотку. Вода была необыкновенно вкусной и как нельзя лучше утоляла мучившую Ивана жажду. Открывший глаза писатель не сразу, но признал в спасителе своего старого друга Ваську Кляева, который в железных доспехах смотрелся ещё живописнее, чем в камуфляже или в волчьей шкуре. А вторым рыцарем была, к немалому удивлению Царевича, ведьма Вероника, которая недовольно морщила нос в сторону осрамившегося добра молодца и витязя.

– Тебя только за смертью посылать, царевич Иван. Кабы не добрые люди, так до сих пор жила бы в собачьей конуре по твоей милости

Царевич хотел было возразить, что Мокрухин дворец всё-таки великоват для собаки, если, конечно, эта собака не цербер, но потом счёл за благо придержать язычок и не дразнить ведьму, настроенную пока что довольно дружественно. Иван хоть и медленно, но обретал себя в прежней реальности, которая, к слову, была не такой уж реальностью, но всё-таки Царевич присутствовал здесь в человечьем обличье, а не в жеребячьем.

– Ты откуда взялся? – спросил он у Васьки, как только язык стал вновь ему повиноваться.

– От верблюда, – ухмыльнулся Кляев. – Это мы с Веркой перестреляли из Максима сотню Киндеряевых рыцарей.

– А за Петьку кто у вас был? – припомнил кинематографическую картинку Иван. – Лошадьми управлял Матёрый, – пояснил Васька, помогая ослабевшему Царевичу подняться.

– А Язона кто изображал? – В роли грека выступал Ратибор, из Белых Волков дружины Матёрого.

С помощью Васьки и в сопровождении хмурой Вероники Царевич выбрался, наконец, из жуткого каменного мешка на свет божий. Весь двор Киндеряева замка был завален железом, в смысле доспехами испарившихся рыцарей. Мужики-возницы растерянно стыли у своих телег, а расторопные лже-аргонавты вышибали из бочек затычки и сливали воду прямо на плиты.

Такое расточительство привело прямо-таки в неистовство и без того обиженную на весь свет Наташку-Семирамиду, которая, вперив руки в боки, крыла матом выполняющего служебный долг Ратибора. Совершенно неожиданно для Царевича, с большим удовольствием наблюдавшим эту сцену, к Семирамиде присоединилась ведьма Вороника. Вдвоём они спихнули с телеги аргонавта и сделали официальное заявление, что убьют всякого, кто помешает им искупаться в живой воде. – Пусть купаются, – вмешался в спор ведьм с Язоном подошедший Матёрый. – Наполните для них бассейн.

Слегка сбитый с толку беспредельной добротой Матёрого, одним мановением руки подарившего скандальным дамам бессмертие, Царевич заглянул на конюшню, но, увы, жеребца там не обнаружил.

– Испарился, – пояснил расстроенному соседу Васька Кляев. – Можно сказать на моих глазах. А Верка сказала, что он слился с тобой в одно целое до очередного искушения,

Не то, чтобы Царевич зарыдал то ли от потери, то ли от обретения, но жеребца, едва не ставшего по желанию Семирамиды богом, ему было жаль. Можно сказать, рухнула мечта, которая была отчасти Царевичевой, и уж конечно, не видать ему теперь божественной Наташки как своих ушей. Правда, у него был шанс сойтись с божественной Вероникой, которая будучи просто ведьмой уже допустила Царевича на своё ложе, вдохновляя на подвиги.

– А Киндеряя поймали? – спросил Иван у Кляева – Удрал Киндеряй. Теперь он в обличье Костенко шустрит в Российской Федерации.