– Да брось ты, – махнул рукой Кляев. – Старая любовь не ржавеет. С чего бы это Сеня на тебя волну погнал.

– Не было у меня ничего с Люськой ни в молодости, ни потом, – нахмурился Царевич.

– Темнила, – хмыкнул Васька. – А ведьма Мила в «Жеребячьем копыте», это не Люська, что ли?

– При чем тут Люська?! – возмутился Царевич. – Это плод воображения, не более того. – Плод воображения! – полез в бутылку Кляев. – Знаем мы эти плоды. Так расписал Люську с головы до пяток, что Сеня её вмиг опознал и грозился тебя придушить собственными руками. Всё-таки сволочь ты, Ванька, интеллигентская. Но было у тебя что-то с бабой, так молчи. Баба-то замужняя.

– Да не писал я ничего про Люську, – взъярился Царевич. – И в мыслях ничего подобного не держал.

– Темни дальше, – махнул руной Васька. – Теперь всё это уже не важно. Сеня в сырой земле, в смысле в морге, и никто не помешает твоим жеребячьим копытам стучаться по ночам в Люськины двери.

У Ивана появилось сильнейшее желание врезать по ухмыляющейся Васькиной морде, но он сдержал чувства, распирающие грудь и мышцы. Ситуация не располагала ни к скандалу, ни тем более к драке. Человек всё же умер. И хоть при жизни Царевич этого человека не слишком жаловал, но, по русскому обычаю, о покойнике либо хорошо, либо ничего. Тем более что умер Шишов до жути нелепой смертью.

Между прочим, Царевич сидел на лавочке с фсбшником где то около трёх часов пополудни, и Вадим Матёрый наверняка уже знал и о смерти Сени, и о непростых отношениях убитого с писателем Царевичем. Знал, конечно, и о том, что поскандалили они именно из-за романа. Романа не в смысле житейском, а в смысле литературном. Но о Люське фсбшник ни словом не обмолвился, спрашивал больше о Веронике и молодильных яблоках. При чём тут яблоки, скажите на милость?

А с Люськой ничего у Царевича не было. Ну, почти ничего. Можно сказать, мелкое недоразумение по младости лет, о котором ни он, ни она никогда не распространялись. Люська и вовсе потом куда-то умотала, а вернулась лет через десять с разлюбезным Шишовым, которого надыбала где-то на комсомольских стройках. И на протяжении последних пяти лет всё их общение сводилось к «здравствуйте» и «до свидания».

– Пошли, – решительно сказал Царевич. – Ты стой, вздыхай сочувственно и помалкивай.

– Буду нем как рыба об лёд, – вздохнул с облегчением Кляев. – Но и ты как-нибудь поделикатнее. Всё-таки такое горе. Люська хоть и заполошная баба, но сердце-то у неё не железное.

Дверь второго подъезда жалобно пискнула в ответ на мощный Иванов рывок. Шишовы жили на пятом этаже, так что у Царевича было время раскаяться в своём намерении, пока они вдвоём с Кляевым пересчитывали истёртые за сорок лет эксплуатации ступеньки. Со стен подъезда местами облетела краска, на лестничной площадке между вторым и третьим этажом какие-то бяки разбили окно. Вепрь с Михеичем всё собирались его застеклить, но так и не собрались. Словом, заслуженная хрущоба. И именно под этой проржавелой крышей писатель Иван Царевич был зачат каких-нибудь тридцать семь лет тому назад.

– Звони, – распорядился Царевич, набирая побольше воздуха в захолодевшую грудь.

Кляев не заставил себя упрашивать, однако, в ответ не последовало никакой реакции, хотя оба слышали женский смех из-за плотно закрытой двери. И, между прочим, это отметили оба, кроме женского смеха отчётливо доносился грубый мужской голос, бубнивший что-то нечленораздельное, но явно дружественное по отношению к заходившейся в смехе женщине.

– Телевизор, что ли, работает? – предположил Царевич. – Какой телевизор, – рассердился Кляев. – Люськин это голос, гром меня порази.

Если честно, то Ивану голос женщины тоже показался знакомым. К тому же за дверью происходила возня, то ли шкаф с места на место передвигали, то ли боролись шутейно. На Кляевские манипуляции со звонком никто, похоже, откликаться и не думал. Рассердившийся Васька пнул дверь ногой. Дверь неожиданно оказалась покладистой, в том смысле, что отворилась в ответ на невежливое обращение.

Стоять на пороге было глупо, а потому Царевич решительно шагнул внутрь квартиры, громко оповестив её обитателей о своём появлении:

– Эй, хозяева, есть кто-нибудь?

Наверное, в этой квартире жили глухие, но уж точно не немые. Кляев уловил звуки похожие на хрюканье и вслух удивился по этому поводу. Он же первым вошёл в комнату. Шедший следом за ним Царевич успел увидеть немногое: его сначала припечатали дверью, а после вынесли из квартиры на кулаках. Иван, смачно вляпавшийся в каменную стену, увидел обросшую шерстью образину, маленькие, налитые кровью глаза и чуть ли не клыки в дохнувшей смрадом пасти. Не исключено, конечно, что ему всё это только почудилось. Кляеву, лежащему рядом на холодных каменных плитах, похоже, ничего не чудилось, Васька пребывал в прострации по случаю столкновения с железобетоном.

– Армянин, что ли? – спросил сам у себя Царевич. – Два армянина, – поправил его обретающий дар речи Кляев.

Не сговариваясь, оба поднялись на ноги и в темпе ссыпались с пятого этажа во двор, под набирающий силу осенний дождичек. Царевич не то, чтобы окончательно пришёл в себя при виде знакомого пейзажа, но почувствовал облегчение. И даже вежливо кивнул головой в ответ на приветствие проходящего мимо с сумкой Селюнина из третьего подъезда. Селюнин долго косил глазом на оглушённых событиями двух друзей, но верный своей извечной тактике никаких вопросов не задавал. Тихушник был ещё тот. Недаром же Михеев подозревал, что именно Селюнин стучит на него участковому. За холодными стёклами круглых Селюнинских очков посверкивали серенькие недоброжелательные глазки, а на тонких губах стыла кривенькая усмешка. Царевич терпеть его не мог, но при встрече, по дурацкой интеллигентской привычке, всё-таки здоровался.

Селюнин вошёл в свой подъезд, а приободрившийся Кляев зашипел обиженным гусем:

– Ты посмотри, что делается: муж в морге, а она с армянином развлекается.

Царевич обеспокоено похлопал себя по груди и вздохнул с облегчением: бутылка водки, несмотря на все выпавшие на её долю трагические перипетии, всё-таки была цела. Иван извлёк её на свет божий и торжествующе побулькал содержимым перед носом сделавшего стойку Кляева.

– Ты же говорил, что их было двое? – уточнил Царевич, направляясь к своему подъезду.

– Разве? – удивился Кляев. – Помню, что волосатый. Нос ещё такой, гнутый бананом, с синими прожилками.

– Если синий, то не банан, а баклажан, – машинально поправил Царевич, открывая двери квартиры на втором этаже.

– Пусть будет баклажан, – согласился покладистый Кляев, вытирая ноги о коврик в прихожей. – Слушай, может мне разуться?

– Разувайся, – распорядился Царевич. – Мыть за тобой пол, сам знаешь, у меня некому.

Клев был в курсе неприятностей, постигших Царевича на семейном фронте, а потому подчинился безропотно. Нельзя сказать, что пол в квартире Ивана блистал чистотой, но носки на Ваське были ещё грязнее. Кляев смущённо покосился на следы и вздохнул:

– Ботинки промокли зараза.

Царевич благодушно махнул рукой, приглашая гостя на кухню. Выпили молча, поспешно и без закуски, дабы сбить дрожь, которая охватила обоих то ли от осенней промозглой погоды, то ли от ужаса, пережитого в чужой квартире. Скорбная миссия, которую они столь неосторожно на себя взяли, закончилась слишком уж непристойно, можно даже сказать похабно, а потому чуткая интеллигентная душа Царевича изнывала от чувства неловкости. Кляев тоже пребывал не в своей тарелке: сухое, с резкими чертами лицо его хранило печать недоумения, словно он пытался что-то припомнить и не мог.

– Где-то я его видел, – сказал он, занюхивая двести грамм водки рукавом. – Уж больно внешность примечательная.

Царевич никакой такой внешности не запомнил, но ему было чисто по мужски обидно, что его, человека нехлипкого, выкинули из квартиры, как нашкодившую собачонку, да ещё так смачно приложили к стене, что у него до сих пор болели спина, шея и затылок.