Абсолютно-страстный человек не может быть абсолютно-благородным.
(Записано в Госпитале Ville-Juif, 15-го июня.)
* * *
Между годовалым ребенком (лицо!) и 80-летним им же — ни дня перерыву.
* * *
— Он его тоже посмотрел… — сестра, показывая мне Мурин аппендицит (знаю, что appendix, но привыкла — так).
* * *
(Для «Чорта»)
Деление серебра на горсточки, горочки, стопочки.
* * *
Серебряные стопочки отражаются в глубоком ломбере стола.
(Знаю, что l’Hombre — jeu de l’Hombre[220] — и, кажется, одна — знаю, но здесь беру ломбер как материал: из-за глубины звука — и отражения.)
Это — приписка 26-го мая 1938 г., переворачиваю страницу — и:
«Ибо ломбер (l’Hombre) от долгого словесного (невежественного) и игрального употребления уже стал ЛОМБЕР — древесной и металлической породой».
* * *
Н. П. Г<ронский>
Зерна богатой барышни. — Губная помада. — Бритье (мячик). — Jouy-en-Josa[221] (нигде) — скалы, сосны, спящий город, арка, помост, кафэ.
* * *
Возвращение route nationale[222] — с его громким ором (песнями: один — как целый хор).
* * *
Шавильский желанный дуб. — И еще одно желанье. — Версальские леса, папоротник, вереск, листва, саблиэры.
* * *
«Старушки». Иду к «старушкам».
* * *
— Иду домой: своих кормить.
Рынок, кожаная кошелка.
* * *
— Ты еще немножко слишком громок.
* * *
Дружба с С. М.
* * *
Игранье моей головой — отрастающей.
— Как Вы похожи на волка!
— Глупости! Я похожа на Вильгельма.
— Нет! нет! Именно на волка, особенно — нос.
— Если я — на волка, то Вы на Марью Царевну, с картинки Репина — помните? Волк увозит Царевну.
— Иван-Царевич увозит!
— Нет, Волк.
* * *
Он: — А Вы заметили, что у Вас с Марьей-Царевной — одни инициалы?
— Я не Марья-Царевна, а Марья Моревна — помните: — «Я поеду воевать, а ты сиди дома и занимайся хозяйством».
— Это я — займись хозяйством? Впрочем, я великолепный хозяин, спросите маму. Вы сколько варите pot-au-feu?[223]
— Часа полтора.
(Он, торжествуя) — А я — три.
…Но Вам Марья не идет. Вы Марина Моревна — от моря.
— Просто скажите — морское чудище.
* * *
В другой раз, на саблиэре, в вереске
— Какие волчьи волосы! Совершенно — волчий мех!
— Глупости. Это — седины.
— Что-о? Седины, это матрона — что-то торжественное — Рим или Новгород. А это просто волчья шерсть. А сверху — золото.
— Еще скажите — волчий хвост! Помните, у Жуковского — в золотой сетке![224]
* * *
(Хотела писать его — живого. Не довелось. И только всего осталось:
— Погляди как в час прибоя
Лес играет сам с собою.
— Так и ты со мной играл.[225])
* * *
(Конец Carnet médical)
ДРУГАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА:
УЖАСНАЯ: ГРЯЗНЕЕ ГРЯЗНОГО, КАРАНДАШНАЯ, СОВЕРШЕННО-НЕЧИТАЕМАЯ
Жажду уничтожить.
Что такое мужская дружба? Любовь есть жажда — потери себя в другом, дружба — обретения себя в другом. Над дружбой всегда третье — то, ради чего — по Гронскому:
— Восток был отперт на простор[226]
и — Нашего полку прибыло.
(Над любовью (душой ее) — всегда третий, бывший или будущий, угроза, смерть.)
А любовь — тупик. Выход — смерть. (Дружба — бессмертье.)
Если бы я в ноябре 1934 г. любила Н. П. Г<ронского> я в ноябре Х-вого года его — разлюбила: забыла.
* * *
<Вклеенная газетная вырезка:>
— В Египте найден дневник школьника, относящийся ко II веку до Р. Х. В нем подчеркнуты слова Гомера, что богини часто выбирают мужей среди смертных людей.
(П<оследние> Н<овости> — 26-го июня 1938 г. — Оправдание тщательности моих записей. Ибо наверное и тогда были войны — и всякие великие события. А школьник — читал и выписывал. Писал — и подчеркивал. Этот школьник для меня покрывает всю мою современность. Этот школьник II-го века до Р. Х. — мой современник. Ибо он так же жил прошлым — как я. Гомером — как я. И нам скоро обоим будет — столько же лет. (Нисколько — лет.))
* * *
А так — отрешенно, чисто и кровно (там — кроваво!) я буду помнить его вечно, болеть будет вечно. Моя боль — о нем, а не о себе без него.
Приезжайте в П<ариж>.[227] Расскажу. То, чего никогда не прочтете — даже в моей рукописи о нем, живом, даже в нашей переписке, где он считался с детской ревностью моей дочери, а я — не хотела быть ему слишком всем. Переписка с обеих сторон чрезвычайно бережная. Он считался с моей семьей, я — с его юношеством, — и оба с временем и местом. Мы же должны были скоро, скоро встретиться и всё друг другу сказать!
Я бы Вам не рассказала, я бы Вам показала его.
* * *
«Трагических обстоятельств» не было. Он был счастлив. Его все любили. Он готовил свою книгу и ни в кого не был влюблен. Он только что был у матери, только что посадил ее на автобус (Мама! осторожней!) и вез своему старому морскому другу — в Мёдон — чужой морской бинокль. Мы с Г<ронским> под поезд с чужими Цейесами не бросаемся.
* * *
«Eux que le départ d’une femme ou la fuite du temps inspire…»
(Aragon, crieur public).
«Les prodiges ne sont plus dans les eglises, ils sont dans la rue…»
— Ils étaient quelquefois dans les champs… Sur mer aussi…
(Jésus, Jeanne d’Arc)[228]
* * *
…Во всю величину залива
* * *
В ответ на слезы мне «Колхозы»,
В ответ на чувства мне «Челюскин»
(Б. П. и я — Писательский Съезд 1934 г. июнь)
* * *
…Дорогой Б<орис>, я теперь поняла: поэту нужна красавица, т. е. без конца воспеваемое и никогда не сказуемое, ибо — пустота et se prête à toutes les formes.[229] Такой же абсолют — в мире зрительном, как поэт — в мире незримом. Остальное всё у него уже есть.
