Завершились маневры стрельбой в цель. Воины выстроились в двухстах шагах от мишени, изображавшей бура. Стреляли они довольно метко, каждым выстрелом пробивали то голову, то грудь мишени. Сетевайо с самодовольством поглядывал на белых, как бы приглашая их выразить восхищение искусством стрелков, но он заметил, что молодой бур, глядя на происходящее, сжимает свое ружье в руках и весьма далек от восхищения. Сетевайо почувствовал свою гордость задетой.

— Что, белый юноша, тебе охота поспорить с моими воинами в верности глаза и твердости руки? — обратился он к нему с усмешкой. — Что же, попробуй.

Питер Мариц весь вспыхнул от этого вызова, глаза его загорелись решимостью. Он отвесил поклон вождю, выступил вперед и, поравнявшись с шеренгой стрелков, заявил:

— Я буду целиться в правый глаз мишени.

С этими словами он приложился, мысленно произнося: "Не выдай меня, отцовское ружье!" Раздался выстрел. Правый глаз мишени был пробит.

— Молодец! — с плохо скрываемым раздражением похвалил Сетевайо. — Пусть-ка теперь проделают это же самое мои воины.

Отделили десять лучших стрелков и поставили перед мишенью. Все с напряжением следили за происходившим состязанием. Из десяти выстрелов девять попало в голову и в шляпу мишени, но десятый, последний, угодил в глаз. Сетевайо похвалил стрелка. Все считали, что состязание закончилось, как вдруг Питер Мариц сказал:

— Неловко мне, буру, стрелять в мишень, изображающую бура. К тому же цель чересчур крупна, да и поставлена близко. Не пожелает ли вождь отодвинуть цель и заменить эту фигуру журавлиным пером, воткнутым на острие копья?

Сетевайо тотчас согласился. Черное журавлиное перо прикрепили к острию копья, а самое копье водрузили в трехстах шагах от стрелков. Октав не мог даже разглядеть пера на таком расстоянии.

Первыми стреляли зулусы. Все они промахнулись, кроме воина, попавшего перед тем в глаз мишени; пера он не задел, но пуля его расщепила древко копья как раз под острием. Сетевайо остался очень доволен и наградил стрелка золотым браслетом.

Очередь была за молодым буром. Поставили новое копье с пером на острие. Питер Мариц выступил, медленно взвел ружье и прицелился. Он сделался неподвижен, точно окаменел. Грянул выстрел. Копье осталось на месте, но перо на нем исчезло!

Сетевайо сверкнул глазами, но, преодолев себя, снял с пальца перстень с рубином и молча протянул его буру. Состязание больше не возобновлялось, и все принялись за трапезу. После трапезы последовал отдых, а утром следующего дня Сетевайо объявил маневры оконченными и двинулся со своим отрядом, свитой и гостями обратно в Улунди.

Сидя на лошадях, Октав и Питер Мариц делились впечатлениями от всего виденного и пережитого ими за последние дни. Октав был задумчив. Он подметил раздражение вождя после победы юноши в состязании на стрельбу в цель, а также то внимание, какое Сетевайо уделил этому событию.

— Знаешь ли, паренек, я боюсь, что ты был чересчур меток. Ты вошел в азарт, тебя привела в негодование их мишень, но всё это безделица... Пожалуй, было бы умнее сдержаться. Да что поделаешь, молодость...

— Что вас, собственно, тревожит, господин Октав? — спросил несмело юноша. — Пусть они знают, как стреляют буры!

— Ты еще молод... "Пусть знают!" А что, если Сетевайо сделает отсюда такой вывод: "Эти буры — дьявольские стрелки, тягаться с ними моим зулусам будет не под силу... Если я соединюсь с ними и сообща мы прогоним англичан из Африки, то не наступит ли вслед за англичанами и наша очередь испытать на себе меткость бурских пуль? А если так, то не соединиться ли мне с англичанами и с их помощью расколотить этих мужиков, которые так метко стреляют?" Понял ты, что меня беспокоит?

— Понял, — ответил Питер Мариц смущенно.

Но вслед за этим он вскинул голову и с блеском задора в глазах заметил, улыбаясь:

— Господин Октав, а не может разве Сетевайо подумать как раз наоборот?

— Как это "подумать наоборот"? Что ты этим хочешь сказать?

— Не подумает ли он так: "Я соединюсь с англичанами, побью буров, а после этого англичане возьмут и нас побьют"? Вот что хотел я сказать.

Октав весело засмеялся.

— А ты, право, неглупый парень. Конечно, он и так может подумать. И вся задача в том, чтобы натолкнуть его на эти мысли...

— А если бы, — прервал его в азарте юноша, ободренный похвалой, — я промазал и осрамился, то что же в том хорошего? Он бы подумал: "Какая цена таким союзникам, которые и стрелять не умеют!" Право же, нечего жалеть, что я сшиб перо.

Француз улыбнулся его горячности, но с сомнением покачал головой.

— Конечно, большого значения вся эта история не может иметь, — промолвил он. — Зулусы по печальному опыту знают, что вы прекрасные стрелки, и твоя меткость только лишний раз подтвердила, но, пожалуй, именно лишний. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что из двух союзников Сетевайо предпочтет все-таки англичан.

И Октав снова погрузился в размышления.

День за днем тянулось пребывание Октава и Питера Марица в стране зулусов. Они жили на положении гостей Сетевайо, но в действительности были его пленниками. Вождь оказывал им внимание и покровительство, особенно французу, щедро удовлетворял их потребности, не вмешивался в их личную жизнь. Но в то же время они чувствовали и замечали, что все время, днем и ночью, находятся под неусыпным наблюдением приставленных от Сетевайо людей, исполнительность которых, в свою очередь, контролировалась. Стоило им выехать за черту Улунди, как откуда-то, точно из-под земли, вырастали фигуры черных с ассагаями в руках. Под тем или иным предлогом зулусы присоединялись к ним, начинали наивные и в то же время хитрые расспросы о цели путешествия белых, о направлении. Вначале это их раздражало, но потом они поняли неизбежность слежки и привыкли.

Октав и Питер Мариц старались не терять времени по-пустому. Француз много писал, изучал язык зулусов и других черных племен, часто виделся с Сетевайо и подолгу с ним беседовал, причем вождь старательно отводил разговоры от внутренних дел и столь же старательно направлял их в сторону обсуждения своей внешней политики. Октав чувствовал, что в этом отношении вождь зулусов проникается всё большим доверием к нему, но в то же время ясно видел, что он только узнаёт его мнение, оценивает его, поступает же по-своему.

Кроме того, француз старался ближе сойтись с населением Улунди, но запуганность черных и подозрительность Сетевайо сильно затрудняли эти попытки. Всё же кое-что ему удалось сделать, главным образом благодаря своему большому опыту и обширным познаниям. Особенный вес у Сетевайо и населения получил Октав после того, как энергично принятыми мерами ему удалось прекратить массовый падеж скота в обширных стадах зулусов. К нему стали приводить и больных людей, требуя, чтобы он их вылечил. Вначале француз отказывался, уверяя, что не умеет лечить людей, но темные зулусы не хотели ему верить и обиженно говорили:

— Быка ты, белый, лечишь, а меня не хочешь. Разве я хуже быка? Полечи, пожалуйста, — я тебе золота принесу, мяса принесу.

В конце концов Октав увидел, что иногда он все-таки может чем-нибудь помочь, а так как вдобавок он знал, что в случае его отказа больной обратится к хитрым заклинателям, дурачившим этих невежественных людей, то он время от времени давал врачебные советы и людям. Эти случаи он к тому же стремился использовать и для просвещения туземцев, для борьбы с их суевериями. Он им объяснял, что помогает не заклинаниями, которые никому помочь не могут и являются грубым обманом, а простыми средствами, значение и действие которых он тут же разъяснял.

Несколько часов в день Октав проводил с Питером Марицем, горячо к нему привязавшимся. Он обучал его английскому языку, арифметике, беседовал по истории, развивая перед ним те мысли, которые впервые высказал ему во время путешествия с зулусами. Тогда юношу поразила возможность борьбы французов с французами; теперь Питер Мариц уже знал происхождение багровых следов на руках и ногах великана. Это были следы от тесных кандалов. Он дрался на баррикадах, воздвигнутых в 1871 году Парижской Коммуной; после яростного сопротивления его отряд был разбит, его, раненного, схватили, заковали, судили и сослали в Новую Каледонию на каторгу. Оттуда он спустя три года бежал на юг Африки, воспользовавшись содействием матроса с голландского корабля, доставившего товары на каторжный остров... Перед молодым буром проходили картины восставшего великого города, ожесточенной борьбы, мстительной жестокости победителей, страданий побежденных, и сердце его наполнялось любовью и уважением к человеку, с которым его столкнула судьба.