– Как нам все-таки не повезло с его смертью, – печально пробормотал Квентин. Он ни разу не обвинил брата открыто в том, что своей тактикой тот толкнул убийцу на отчаянный шаг, но постоянно возвращался к этому предмету.

– Сейчас уже нет смысла сожалеть, Квент. В любом случае нам не было бы от него никакой пользы, если бы ему удалось удрать на континент.

– Кто вообще мог ожидать, что он настолько спятил? – раздраженно спросила Цинтия. – Это надо же – выпрыгнуть в ил во время отлива!

– Факт остается фактом, – сказал Квентин. – Мы потеряли своего главного свидетеля. Если бы он остался жив, мы бы заставили его расписать до мелочей каждый свой шаг, а затем опровергли бы его алиби. Теперь мы не можем проверить алиби, потому что не знаем даже, в чем оно заключалось.

– А как насчет той части его рассказа, где он сообщил вам кое-какие детали? – спросила Цинтия. – Насчет лодки, оставленной на солончаках, прогулки вдоль дамбы и встречи с клиентом на Крич-Ривер?

Квентин покачал головой.

– Даже если мы сможем доказать, что он солгал, что маловероятно, от этого не будет никакого проку. Наши показания с его слов не могут быть приняты в качестве улики. Самое лучшее, что можно сделать в подобных обстоятельствах, – вообще промолчать о нашей встрече с ним.

– Мы можем доказать его связь с девушкой, Квент?

– Боюсь, что нет. Цинтия потерпела неудачу, другие тоже практически ничего не добились. Мы не можем представить никаких доказательств того, что они были знакомы. Брэддок проделал огромную работу – его люди разговаривали с приятелями Вильями на пристани, а сам он навестил в тюрьме двоих контрабандистов, проверил все связи и знакомства, опросил людей в квартале, где жил Вильями, наконец, он ходил в магазин, где работала Хелен Фэрли, и показывал фотографию. Он сделал все, что было в человеческих силах, но этого оказалось недостаточно. Мы узнали много нового о Вильями, кое-что о его связях с другими женщинами, но мы по-прежнему не знаем ничего о его встречах с Хелен Фэрли.

– Это говорит лишь о том, что наша прежняя точка зрения правильна, – упрямо сказал Хью. – Вильями лишь однажды встречался с девушкой в магазине и не привлек к себе внимания. После этого он позаботился о том, чтобы их не могли увидеть вдвоем. Предосторожности – подтверждение сговора.

– Для нас – да, – согласился Квентин. – Но не для жюри присяжных… Видите ли, мы не можем обосновать мотив убийства. Мы можем лишь указать на возможность существования такого мотива, причем весьма схематично, а это никого не убедит. Мы не можем доказать, что между ними существовала финансовая или иная связь. Мы не можем доказать, что он убил ее в машине – мы обыскали машину вдоль и поперек и не нашли никаких улик. Мы не можем доказать, что он каким-либо образом связан с подложными письмами. Мы не можем доказать, что отметины в Мэвлинг-Крик оставлены его лодкой, поскольку, как ты сказал, в округе полным-полно точно таких же лодок. От следов шин тоже нет никакой пользы: эксперт говорит, что они могли быть с равной вероятностью оставлены автомобилем Вильями или любым другим автомобилем. Мы вернулись к начальной точке: у нас есть теория, но нет ни одного убедительного доказательства в ее поддержку. Ни одного.

– И все-таки это чертовски впечатляющая теория, – проворчал Хью.

– Честно говоря, даже теория не так хороша, как нам хотелось бы думать. В ней есть слабости. Мы не можем утверждать, что единственным местом, откуда могла отплыть лодка убийцы, была «Ласточка». Ты сам говорил, что существует небольшая вероятность – возможно, один к ста, но все-таки вероятность, – что лодка была уже спрятана на солончаках. Мы не верим в это, но тем не менее в логической цепочке, ведущей к Вильями, существует разрыв, и обвинение обязательно на него укажет.

– Да, конечно, – со вздохом сказал Хью. – Ладно, значит, мы ничего не можем сделать. Как насчет обвинения – считает ли Колфакс, что мы можем опровергнуть его доводы?

Квентин с унылым видом пожал плечами.

– Здесь у нас тоже есть ахиллесова пята. Больше всего Колфакса беспокоят показания Джо Сэйбертона. Сэйбертон до сих пор не хочет признать свою ошибку – он сделал письменное заявление, слово в слово повторяющее его первоначальные показания. Единственный вопрос состоит в том, представит ли обвинение это заявление на слушании дела. Я склоняюсь к мысли, что представит, поскольку заявление имеет отношение к мотиву убийства.

– Допустим, – сказала Цинтия. – Насколько это важно?

– Боюсь, что это послужит ключом ко всему делу, Цинтия. Если обвинение сможет доказать, что отец напал на девушку в поезде, то наша теория о сговоре повиснет в воздухе: ее основание будет разрушено. Обратное, разумеется, тоже верно: если мы сможем бесспорно доказать, что девушка напала на отца, то тем самым мы установим возможность сговора, из которого логически вытекает вся наша теория. Но мы не сможем ничего доказать – по крайней мере если Сэйбертон не изменит свои показания. На несколько секунд в комнате повисла гнетущая тишина.

– Каковы наши виды на будущее, Квент? – спросил Хью.

Квентин вздохнул.

– Что ж, Колфакс был предельно откровенен со мной. По совокупности обстоятельств у обвинения очень сильная позиция. У нас есть альтернативная теория, отвечающая на большинство вопросов, но поверит ли в нее жюри присяжных? Вопрос скорее стоит даже таким образом: засомневаются ли они в доводах обвинения настолько, чтобы вынести вердикт «невиновен»? На этот вопрос никто не может ответить. К сожалению, в большинстве случаев члены жюри не обладают живым воображением. На них обязательно произведет большое впечатление обвинительная часть, если прокурор добьется слушания свидетелей инцидента в поезде, а также конкретные улики – письмо, панама, носовой платок с пятнами губной помады и так далее. Им покажут вещи, которые можно пощупать руками. По контрасту с этим наша теория скорее всего покажется им сотканной из воздуха. Мы обвиняем кого-то, о ком они никогда не слышали, кого мы даже не можем представить суду – мы обвиняем мертвеца. Колфаксу, несмотря на все его искусство, будет трудновато заставить их поверить в правдоподобность наших слов. Мы не сможем представить со стороны защиты ни одного стоящего свидетеля, ни одной вещественной улики. К тому же, как отмечает Колфакс, большая часть нашей теории сводится к техническим деталям, которые трудно проследить: вспомни хотя бы наш разговор с Уолтером Вильями.

– Не очень-то обнадеживающий прогноз, – с каменным лицом процедил Хью.

– Я бы так не сказал. Могло, конечно, быть и получше, но Колфакс вполне уверен в том, что сможет внести в умы присяжных достаточно сомнений, чтобы смягчить приговор.

– Это уже кое-что, – прошептала Труди, чье лицо во время дискуссии вытягивалось все сильнее и сильнее.

Хью с силой отодвинул стул и принялся расхаживать по комнате.

– Этого недостаточно, – яростно сказал он. – Совсем недостаточно! Это означает, что мы идем на страшный риск. Это означает также, что мы проиграли, Квент, – проиграли в любом случае. Техническое оправдание еще ничего не значит. А что будет с папой потом? Если его освободят за недостатком улик, «за недоказанностью» или как там это называется, – что ж, если быть предельно честным, то, думаю, лучше бы ему умереть.

– О, Хью! – воскликнула Труди со слезами на глазах. – Как ты мог сказать такое?

– Я сказал правду, и все мы здесь знаем об этом. Как ты думаешь, что он будет чувствовать, когда люди будут показывать на него пальцами и говорить: «Это Эдвард Лэтимер – ему удалось отвертеться!» Не ради же этого мы потратили столько усилий! Квент, он должен выйти из зала суда так, чтобы судья, жюри присяжных, пресса и публика знали: он стал невинной жертвой чудовищного заговора. Перед ним должны извиниться за то время, которое он провел в тюрьме. Он должен быть восстановлен во всех правах, люди по-прежнему должны гордиться знакомством с ним, иначе… – Хью безнадежно развел руками. – Иначе он завершит свои дни несчастным, сломленным жизнью стариком.