Он смело шагнул прямо в грязь, таща Цинтию за собой. Та сразу же провалилась по щиколотку. С каждым шагом казалось, что сапог застрянет в грязи; Цинтия пару раз с трудом удерживалась на ногах и непременно упала бы, если бы Хью не держал ее за руку.

– Ты уверен, что с нами ничего не случится? – то и дело спрашивала она, с опаской поглядывая вперед.

Хью поспешил ее успокоить.

– Ты можешь провалиться лишь по колено, и то на самых глубоких участках. Уж здесь ты во всяком случае в безопасности!

– Но я боюсь здесь застрять…

– В Бродуотере тебе ничего не грозит. Выше вдоль побережья есть несколько опасных участков, где можно и утонуть. Например, река Аи считается очень плохой в этом смысле. Это третий рукав, он проходит к северу от поселка. Прошлой зимой там пропал человек – пошел на охоту на уток или что-то еще… Говорят, он стал доставать эту утку и забыл о мерах предосторожности. Здесь самое главное – не торопиться. Он него осталось только ружье.

Цинтия мрачно затопала дальше.

– Вряд ли я войду во вкус всего этого, Хью. Он рассмеялся.

– Что же, для начала сурово; тут ты, конечно, права. Завтра мы все устроим и сможем поплавать на яхте.

– Здесь так ужасно воняет…

– Ты скоро привыкнешь. Дней через десять обычный воздух покажется тебе отвратительным.

– Ты просто осел! – ответила Цинтия. Она успокоилась, увидев, что глубже не становится, и, сделав последний рывок, они наконец достигли «Малышки». Скинули сапоги и забрались на яхту, слыша, как по днищу царапают крабы.

– Конечно, – с некоторым сомнением продолжал Хью, – она не такая уж новая, вернее сказать, очень старая. Но будь она поновей, она бы мне оказалась не по карману. И все же она вполне пригодна для плавания, даже мотор иногда работает. Каюта лишь слегка протекает, когда дождь очень сильный.

Цинтия носилась по яхте, открывая замки и заглядывая в матросские рундуки.

– Здесь очень уютно, – восторгалась она, разглядывая крошечную каюту. – Мне нравятся эти медные лампы.

Она заглянула на форпик, вытащив сковородку.

– Неужели ты здесь и готовишь?

– Приходилось когда-то, а теперь твоя очередь.

Цинтия поцеловала его, и они вместе отправились наверх выкурить по сигарете. Солнце огненным шаром нависло над горизонтом, окрасив грязь в ярко-розовый цвет. Вокруг царили мир и покой, нарушаемые лишь стуком железной скобы на яхте напротив.

Хью с удовольствием попыхивал сигаретой.

– Ну что, дорогая, понравился тебе папа? Цинтия улыбнулась.

– Мне кажется, он удивительно терпелив.

– Ты хочешь сказать, что мы вечно над ним подтруниваем? Да ведь он совсем не против. В конце концов, он ведь чувствует, что мы его любим. Он чудаковатый, конечно, ты не находишь?

– Эксцентричность, – ответила Цинтия, – есть признак характера и оригинального образа мысли.

– Где это ты вычитала такое? Хотя в этом есть доля правды. У отца, несомненно, сильный характер. Внешность обманчива… Он носится взад и вперед, как старая курица, но вечно «на стреме» и своего не упустит. Он невероятно активен, ты не поверишь – президент того и сего, вице-президент там и сям, член различных комиссий, поддерживает молодежный клуб, посещает школу для малолетних преступников, и так далее…

– А на какие средства он существует? У него есть частный доход?

– У него ни гроша за душой. И не было никогда. Он начал школьным учителем с нищенским заработком, затем баллотировался в парламент и радовался тому, что мог встречаться с людьми и решать их частные проблемы, стараясь восстановить всеобщую справедливость. Он, знаешь ли, по природе великий реформатор в самом спокойном его варианте, а в жизни – добрейший старик. Если бы все люди походили на него, то мир стал бы неплохим местечком для проживания. Однако все сложилось не так, как хотелось ему. Он потерял свое место в парламенте и стал думать, как жить дальше… Ему уже было за сорок, специальности никакой, только ум и энергия, да еще большая семья на плечах.

– И что же он сделал?

– Купил коттедж «Лаванда». В те времена, не забывай, несколько сотен фунтов еще считались деньгами. Затем он начал карьеру свободного журналиста – в его понимании, конечно. Я до сих пор не пойму, как ему удавалось все это… Но в свое время в парламенте он познакомился с кучей очень важных людей и постепенно сумел создать целую серию репортажей о знаменитостях и светскую хронику. Он включал телевизор и просматривал новости, а когда кто-нибудь из знакомых или тех, кого он знал понаслышке, публиковал книгу, проявлял вдруг дар ясновидения или покупал поместье где-нибудь на Ямайке, он немедленно реагировал метким словцом или каким-нибудь хорошо забытым анекдотом. Он и сейчас пробавляется тем же. Вот почему он бежит со всех ног слушать новости.

– Все это выглядит весьма легкомысленно.

– Конечно, но так он прожил уже двадцать лет, и мы пока не умерли с голоду. Представь, он копейки на себя не истратит – не курит, не пьет, не покупает одежды, не отмечает праздников. Он экономит буквально на всем. А кроме того, он научился и другим полезным вещам: изучает жизнь птиц на болотах и регулярно пишет заметки в природоведческие журналы – они неплохо платят за это. Иногда выступает по радио, пишет мемуары за какую-нибудь знаменитость и еще чем-то там занимается. Из него ведь слова не вытянешь – так, порхает с ветки на ветку, перебиваясь случайными крохами…

– Как ты думаешь, ему это нравится?

– Он в полном восторге, моя дорогая! Он абсолютно свободен уже много лет, и если бы мать была жива, он был бы самым счастливым человеком на свете… Правда, смешно? Старый чудаковатый башмак, но мы все его обожаем. Мне бы хотелось, чтобы и ты его полюбила.

– Мне кажется, я буду гордиться тем, что познакомилась с Эдвардом Лэтимером, – искренне ответила Цинтия.

Неделя после визита Цинтии для Эдварда Лэтимера была, как всегда, расписана по минутам. В понедельник с утра – официальное посещение местной психиатрической клиники, днем он и Труди встречаются с главным констеблем полковником Эйнсли с супругой; во вторник он целый день пишет статьи; в среду – коллегия в местном суде; два раза в неделю вечерние заседания, и лишь четверг отводился для блужданий в солончаках с биноклем, карандашом и блокнотом. Но именно в этот четверг от жары и усталости он проснулся с ужасной мигренью и решил денек отдохнуть.

В злополучную пятницу он рано утром оставил свой дом, отправившись в Лондон с еженедельным визитом. По мнению самого Эдварда Лэтимера, он выглядел весьма импозантно, хоть и слегка отдавал нафталином: черный сюртук и брюки в полоску – еще со времен работы в парламенте – сохранились прекрасно. Хью все подшучивал, говоря, что в этом костюме с белым крахмальным воротничком и в черных штиблетах он сильно смахивал на участника похоронной процессии или знаменитого Седдона Отравителя, хотя тот навряд ли держал бы в руках небольшой дешевенький «атташе-кейс».

Перепрыгнув через заросшие травой рельсы на платформу станции Стиплфорд, казавшейся в этот день совершенно заброшенной, Лэтимер обнаружил, что скорый «Директор» уже отошел. Торжественность и тишину нарушал лишь монотонный голос стрелочника, тихонько напевавшего в будке и время от времени обменивавшегося грустным «тинг-тинг» со своим собратом по линии. Эдвард терпеливо сидел на деревянной скамейке, наблюдая за Томом Ликоком, начальником станции, неторопливо маневрировавшим на рельсах с тележкой, наполненной яйцами. Том был медлительным деревенским парнем без всяких амбиций и вот уже тридцать лет разрывался между собственным огородиком и обязанностями смотрителя.

Увидев Эдварда Лэтимера, он тут же решил поболтать со старым приятелем. Обычно они обсуждали погоду, но сегодня Том нуждался в совете. Его дочь только что родила второго ребенка и боялась делать прививку, потому что первенец перенес ее тяжело. Лэтимер посоветовал официально отказаться от прививки, дав обещание подписать все бумаги, чем несказанно облегчил душу приятеля.