Второе мое замечание по поводу выписок из доклада Тернавцева. Я их делаю не только потому, что этот доклад был и остался как бы краеугольным камнем всех заседаний: к нему всегда возвращались, какая бы ни была очередная тема. И не только потому, что это первое заседание, с данным докладом, имеет известную историческую ценность, а по некоторым „пророческим замечаниям, в годы и десятилетия дальнейшие приняло даже как бы актуальное значение. В самом деле, ведь если бы вопросы, с такой остротой поставленные в 1901 году, были услышаны, если бы не только русская церковь, но и большая часть русской интеллигенции не забыли о них вовсе, — быть может, не находилась бы церковь, в течение двух с половиной десятилетий в таком бедственном положении, а русская интеллигенция, ее не убитые остатки, не вкушали бы горечь скитальчества“. И не видели бы мы Россию „в состоянии такого духовного упадка и полного экономического разорения ее народа“. Все это, этими же словами, как предупреждение, было сказано… четверть века тому назад.

Я нахожу нужным сказать более подробно о докладе Тернавцева и сделать из него некоторые выписки, главным образом потому, что этот доклад очень определенно выразил одну из главнейших идей Д. Мережковского о христианстве, а именно — воплощении христианства, об охристианении земной плоти мира, как бы постоянном сведении неба на землю, — по слову псалма — истина проникнет с небес, правда возникнет с земли». Мережковский утверждал, что эта идея уже заключена в догматах, которые не суть застывшие формулы, какими считают их все исторические церкви, но подлежат раскрытию соответственно росту и развитию человечества.

Тема тернавцевского доклада вся была посвящена именно этому вопросу, причем на конкретном примере — в обращении его к «церкви русской и противопоставлении ей русской интеллигенции» — она отнюдь не потеряла ни своей глубины, ни остроты, хотя «интеллигенцию» он несколько идеализировал. Впрочем, он оговорился: «Состав ее случаен… Есть часть, которая ко Христу не придет никогда. Религиозное противление заведет ее, куда она сама не ожидает и не хочет. Об этой части пока говорить не буду…»

Но «интеллигенция» — это обширный общественный слой, сильный своей отзывчивостью, умственной и нравственной энергией… «Она есть общенародная величина». «Она имеет свои заслуги… и свой мартиролог». «Люди эти проявляют в своей деятельности и жизни часто нечто такое, что решительно не позволяет их принимать как силу, чуждую света Христова…» «Идея человечества и человечного есть душа их лучших стремлений…» «Они отстаивают веру, что человечество найдет путь к единению, и носят эту веру в себе, как некий золотой сон сердца». «Вопрос об устройстве труда, о его рабском отношении к капиталу, проблема собственности, противообщественное ее значение, с одной стороны, и совершенная неизбежность с другой — это для людей интеллигенции есть предмет мучительных раздумий…» «Мироохватывающие идеи… имеют над их совестью таинственную силу притяжения…» «Это не толпа, и не партия: она движется, в цельности, идеей нового общества — „одухотворенного…“»

А что же христинская (русская) церковь? Указав на разделение ее с «этим слоем общества» и подчеркнув его, Тернавцев говорит: «Все эти вопросы, — несмотря на то, что деятелям Церкви больше, чем кому-либо, приходится быть свидетелями совершенного разорения народа, — религиозно, нравственно, общественно чужды…» «Церковь не покидала народа в трудные времена. — Но оставаясь сама безучастной к общественному спасению, она не могла дать народу ни Христовой надежды, ни радости, ни помощи в его тяжком недуге. Его бедствия она понимает, как посылаемые от Бога испытания, перед которыми приходится только преклоняться».

«Отсутствие религиозно-социального идеала у Церкви есть и причина безвыходности и ее собственного положения…» «Она бессильна справиться и со своими внутренними задачами. Все разбивается о безземность ее основного учительского направления». И «невозможны никакие улучшения без веры в Богозаветную положительную цену общественного дела».

В самом начале Тернавцев, как историк и серьезный исследователь, обрисовывает общее положение тогдашней, самодержавной России, так: «Внутреннее положение России в настоящее время сложно и, по-видимому, безвыходно. Полная неразрешимых противоречий, как в просвещении, так и в государственном устройстве своем, Россия заставляет крепко задуматься над своей судьбой…»

«Преобразовательное движение эпохи Александра II кончилось… Россия остается сама с собой, лицом к лицу с фактом духовного упадка и экономического разорения своего народа…» «Сама географическая необозримость России, огромность и разноплеменность ее населения, рядом с внутренним идейно-нравственным ее бессилием, еще усугубляет нашу тревогу».

«Но мы, как Христиане, — подчеркивает Тернавцев, — верим, что Возрождение России может совершиться на религиозной почве».

Отсюда он, спросив, «где же деятели и проповедники этого возрождения», переходит к исследованию сил Церкви, а затем уже рисует облик «интеллигенции».

«Силы Церкви не неизвестны… Они слабы: широты замысла, веры низводящей Духа, в них нет. И самое главное — они в Христианстве видят и понимают один только загробный идеал, оставляя весь круг общественных, земных интересов — пустым. Единственно, что они хранят как истину для земли, это самодержавие… с которым сами не знают, что делать».

И Тернавцев, приводя еще много других доказательств, приходит к выводу, что Церковь «с ее вооружением» не может и приступить к делу возрождения России. И прибавляет знаменательные слова: «А ведь им (церковным деятелям) придется скоро лицом к лицу встретиться с силами уже не домашнего, поместно-русского порядка, а с силами мировыми, борющимися с Христианством на арене истории…»

Для предстоящей борьбы нужны иные, новые силы. Оратор, параллельно рассматривая идеалы Церкви и людей «интеллигенции» потенциально в последней, и даже не русской только, а мировой, находит живые силы.

«Дело совести и высшей свободы… составляет для них святыню… Есть много оснований думать, что в таких людях, теперь неверующих, скрыт особый тип благочестия и служения». «Великий сан человека, право быть человеком, сказывается в интеллигенции как способность к мучению над общечеловеческими вопросами — чуждыми Церкви. От этих вопросов она не отречется, даже если б от них отказалась вся Европа…»

О русской интеллигенции Тернавцев, однако, заметил, тоже очень знаменательно: «Всеобщая историческая гибель открывается для них (людей интеллигенции) с возрастающей ясностью. И люди эти переживают тяжелый нравственный кризис… Это не вырождение, так как жажда высшей жизни в них остается, но… кризис глубок.

…В самой интеллигенции должен произойти мучительный, теперь пока еле обрисовывающийся, разрыв: она должна будет расколоться…»

Несмотря на все смелые истины, которые Тернавцев высказал Церкви, он вопрошал именно ее, он был в ее лоне, верил в нее (может быть, потому и мог так остро ей правду высказывать) и, к замечанию, что об обращении интеллигенции можно говорить только в целом (обращение хотя бы множества отдельных лиц не решит ничего), а это возможно, только если Церковь ответит на указанные запросы, — он прибавил горестно: «Дать ответ Церковь… должна. Может ли статься, что вопросы действительные, роковые — есть, и нет отвечающего?»

Закончил же он свой доклад, прочитанный с тем подъемом, какой был ему свойственен (атмосфера в зале была напряженная), резюмировав его с необычайной ясностью: «Положение русского благочестия (т. е. Церкви) в настоящее время чрезвычайно: для всего Христианства наступает пора не только словом, в учении, но и делом показать, что в Церкви заключается не один лишь загробный идеал. Наступает время открыть сокровенную в Христианстве правду о земле».

Религиозное учение о государстве, о светской власти, общественное спасение во Христе — вот о чем свидетельствовать теперь наступило время.

Это должно совершиться «во исполнение времен» дабы, по словам Апостола, «все небесное и земное соединить под главою Христа».