Чеченец, естественно, вытолкнул из толпы меня и не прогадал – я занял второе (к его неудовольствию), но всё же почётное место).

Правда, немного сфальшивил, на предложение назвать трёх польских королей из глубин памяти выудив Ягелло, другими же двумя у меня были

Казимир I и Казимир II.

Потом танцы продолжились, а в конце уж трудно передать, что хозяева учудили… Объявили конкурс между польской и советской делегацией на кто больше выпьет. Излишне говорить, кто был выдвинут от нашей делегации, а от поляков – амбал на голову меня выше и с таким пузом, что я понял – шансы на победу у меня равны нулю.

Чеченец поддержал меня нервным шёпотком на ухо: "Держись, это явно политическая провокация". И я держался, тем более, что, усадив меня за торец стола, поставили передо мной флажок моей страны, тогда ещё красненький и с серпом-молотом.

Условием состязания было питие до отключки, т. е. до упаду, победитель – тот кто останется на стуле в сидячем положении. Пили водку, которую называли здесь "партейной" за ало-красную этикетку, из рюмок грамм на сто. Сначала дело шло быстро, мой противник, сидевший за противоположным торцом, нахально улыбался и по виду почти не пьянел. Я взмолился и попросил устроителей принести хоть какую закуску, ну хоть корочку хлеба. Они поняли меня буквально и принесли порцию хлебушка в размере выдаваемой в блокадном Ленинграде.

Может, это и спасло меня от падения в собственных глазах и в глазах сгрудившегося вкруг стола интернационала. В какой-то момент мне показалось, что я узрел в очах визави острое желание подняться, подойти, обнять и троекратно расцеловать меня. Точно такое же чувство обуревало меня – видимо, проснулась родственность славянских душ и всё такое. Но маячил перед глазами флаг СССР, а хребтиной я чувствовал напряжённый взгляд руководителя нашей делегации – и я удержался. При судорожной попытке встать свалился поляк.

Я тоже был на пороге отключки, но слава богу меня успели под громоподобные аплодисменты и крики "Виват!" донести на руках до постели.

В предыдущем рассказике поведал я о том, что приключилось со мной в Польше, на международном конгрессе молодёжных прогрессивных организаций, но от нахлынувших воспоминаний я подустал и пришлось сделать перерыв, а вот теперь продолжаю.

Так вот, наутро после, не побоюсь этого слова, моего подвига во имя идеологической чистоты представляемой мной отчизны, началось рабочее заседание конгресса. Участники, ввалившиеся в зал шумной гурьбой и дружески обсуждавшие вчерашний сабантуй, расселись как бог послал за огромным, от стенки до стенки, столом. Возникла напряжённая пауза, а потом грянул гомерический хохот – "социалисты" оказались по бокам нашей советской делегацией по одну сторону стола,

"капиталисты" – напротив.

Угомонились лишь тогда, когда появился польский замминистра иностранных дел, который вроде как охарактеризовал то, что у нас принято было называть текущим моментом. В конце он, зыркнув глазами на стоявший передо мной вчерашний красный флажок, завёл речь о

Варшавском восстании, сказав, что советские войска намеренно притормозили перед польской столицей в ожидании, когда фашисты добьют варшавян и солдат "армии людовой", руководимых лондонским правительством в изгнании.

Все взгляды обратились на меня, надо было реагировать.

Поднатужившись, я выдал нашу трактовку событий – необходимость перегруппировки войск, ожидание отставшего тыла и прочее, чувствуя, что мне не очень-то верят. Вот так с этого и пошло – чуть что, вопрос в адрес советской делегации, причём и "свои" из соцлагеря норовили куснуть, а мне приходилось только отдуваться. К тому же рабочим языком был английский, и мне ещё приходилось переводить всё это на ушко моему чеченцу, который нетерпеливо дёргал меня под столом.

Единственной, кто тупо поддерживал меня по всем идеологически острым вопросам, была гэдээровская делегация, но восточные немцы были настолько больше католики, чем сам Папа Римский, что даже мне было порой неудобно. Кстати, с ними была связана и одна из организованных для нас экскурсий. Повезли нас в Ошвенцим, так звучит в польском произношении Освенцим, страшный гитлеровский лагерь, а теперь поразительной силы мемориал.

Уже после посещения первых бараков с выложенными по стенам полуистлевшими вещами, детскими куколками, женскими косами, зубными протезами, оставшимися от убитых и замученных здесь евреев, русских, тех же поляков, все члены делегаций стали искоса поглядывать в сторону немцев, а поляки и вовсе не скрывали злости. Те поняли намёк и тихо-тихо направились в сторону ожидавшего нас автобуса, поёживаясь от направленных на них взоров.

Оставшиеся пошли в крематорий и разбрелись, рассматривая вывешенные там большие фотографии гор трупов, черепов, костей.

Жуткое зрелище. Я по извечному своему глупому любопытству заглянул в одну из топок и что же я вижу?! На внутренней стороне печной дверки мелом написанное слово "Вася". Слава богу этот наш Василий не удосужился прописать полную традиционную формулу "Здесь был Вася".

Вот уж воистину и смех, и грех. Я наскоро украдкой захлопнул дверцу, чтобы никто больше не увидел, но, обернувшись, наткнулся на Тадеуша, нашего партсекретаря с конгресса, который оказался на поверку отличным мужиком. Но тот его взгляд на меня я не забуду никогда.

Да, пора сказать пару слов о составе участников. Из социалистов были все, кроме Албании. А капиталисты были представлены молодёжными организации самого разного толка: христиане-демократы, либералы, троцкисты, маоисты и прочая и прочая. Один был только коммунист, не поверите, из Шотландии.

О нём хочу сказать особо. Шотландец был рыжим парнем в очках, ходил в клетчатом килте, ну то есть в юбчонке, которую уже многие пытались задрать в желании узнать, что он под ней носит. Так вот этот чудик на заседаниях отмалчивался, и вдруг пригласил к себе советскую делегацию, Тадеуша и кого-то ещё из социалистов, как я понял, для задушевной беседы с братьями по идеологии. Чеченец не пошёл, но выдал мне специально припасённую для таких случаев бутылку водки "Посольская".

Начали мы с виски "Белая лошадь" и светской беседы о том, о сём, в основном о погоде в родной стране хозяина. В основном пили-то мы, славяне, но и шотландец, чувствовалось, тянулся за нами. З а куси он, паршивец, не приготовил, пришлось, как говорится, под занюх рукава пить. Уговорив его "лошадку", принялись мы за мою

"Посольскую", ну, думаю, самое время за политику поговорить. Глянул

– а шотландец-то совсем зачах, и глазки его из-под очков разом и на меня, и на Тадеуша смотрят, а мы всё-таки друг против друга за столом сидим. И затянул ещё песню тягучую на манер волынки.

Тут мы его под микитки взяли и усадили на подоконник перед открытым окном, чтоб очухался. Только вернулись к столу, чтоб остатнее на посошок допить, вдруг ах и нет у окошка нашего собеседника в юбочке. Мы из окна высунулись в поиске трупа, а он нам снизу кричит, мол, всё окей, жив я и здоров, и вроде ту же песенку поёт, только голосом слегка протрезвевшим. Слава богу, второй этаж и клумба под окном. Но ногу всё же вывихнул. Наутро, хоть и на костылях, нашёл меня, долго жал руку и бурно благодарил, всё время повторяя, что если бы не моя русская водка, был бы уже у ангелов.

Дни политических дискуссий и ежевечерних увеселений проскочили быстро, а перед отъездом попросил я поляков, с которыми здорово сдружился, завезти меня по дороге в город Краков. А дело в том, что в Москве перед выездом бабушка дала мне записочку с адресом дома графа Котляревского, дочкой которого была, и попросила при возможности найти его и поклониться. Так и сделали, на машине доехали до Кракова, удивительно быстро нашли этом дом на круглой площади перед каким-то памятником.

Постучали, вышла паненка, о чём-то долго говорила с моими друзьями. Они перевели, что никакого графа в глаза та не видела и слыхом не слыхивала, живёт в особняке семь семей, а дом капитально переделали в 30-х годах. Добавив, видно, на всякий случай, что никаким "храпья" (графьям по-нашему) дом они ни в жисть не отдадут, она потом всё же сменила гнев на милость и пригласила меня на чай.