– Простите, но вы чересчур впечатлительны, – сказала я. – Гоните прочь эти мысли. Если поедете в город, сами увидите, каково там сейчас. Жарища невыносимая, да к тому же еще болезни, избави нас от них, боже!

Пока мы беседовали, пришла нянька с ребенком. Мальчику – сохрани его бог! – было три года. Он был прехорошенький, весь беленький-беленький, щебетал нежно, как птенчик. Бегам посадила ребенка к себе на колени, немножко с ним поиграла и уже хотела было вернуть его няньке, по я протянула руки и взяла его. Я долго ласкала дитя, потом отдала его няньке.

– Раньше я, пожалуй, и не решилась бы прийти к вам запросто, – возобновила я прерванный разговор, – но теперь обязательно приду полюбоваться на молодого господина.

– Приходи непременно, – улыбнулась бегам.

– Обязательно, обязательно явлюсь к вам, – повторила я. – Только напрасно вы меня приглашаете так любезно; а вдруг я начну бывать у вас до того часто, что стану вам в тягость?

Потом у нас пошли разговоры о разных разностях. Бегам очень хвалила мое пение. Но вот пришла служанка и доложила, что кушать подано.

– Пойдем поедим, – предложила бегам.

– С удовольствием, – ответила я.

Бегам поднялась, я тоже встала. Она взяла меня за руку и обратилась к остальным женщинам:

– Подождите нас. Мы поужинаем и придем сюда опять.

– Здесь сейчас так хорошо, что не хочется уходить, – сказала я. – Но как вам будет угодно.

– Так что же, приказать подать сюда?

– Не стоит! Поедим и вернемся.

Тогда бегам спросила у одной женщины:

– Люди, что приехали с нею, накормлены?

– Накормлены, – ответила та, сложив руки.

– Тогда отпустите их. Второе выступление я отменяю. Умрао-джан уедет домой попозже, после ужина.

Мы с бегам направились к дому. Впереди шла служанка с фонарем. По дороге бегам тихонько шепнула мне на ухо:

– Мне надо с тобой о многом поговорить, но сейчас нельзя. Завтра я буду занята. Приезжай послезавтра утром, здесь и позавтракаешь.

– Мне тоже надо вам сказать кое-что, – призналась я.

– Хорошо, но не сегодня. Пойдем поедим. Потом послушаем твое пение.

– Но ведь вы отпустили музыкантов.

– Я не люблю слушать пение при мужчинах. Одна из моих служанок неплохо играет на барабанах табла. Под ее аккомпанемент и будешь петь.

– Прекрасно! – согласилась я.

Теперь мы были уже у самого дома. Дом оказался огромным и очень богато отделанным. Если и стоило что-нибудь смотреть после шахских дворцов, так это его. Сперва мы поднялись на галерею, потом прошли через несколько комнат. Каждая из них была обставлена не так, как другие; в каждой ковры и украшения из стекла были не того цвета и вида, что в остальных. Наконец мы пришли в зал, где нас ждал ужин. Здесь стояли две служащие у бегам женщины: письмоводительница и наперсница. Обе были недурны собой и богато одеты.

К ужину подали разнообразные кушанья: плов простой, плов с шафраном, мясной плов, рисовую молочную кашу, пышки, тушеные овощи, мясо тушеное и жареное, соленья, засахаренные плоды и разные другие сласти, простоквашу, сметану, – словом, тут были собраны всякого рода яства. Впервые со дня отъезда из Лакхнау ела я с таким удовольствием. Бегам подвигала ко мне то одно, то другое блюдо, и хотя я немало отнекивалась, но она потчевала меня так настойчиво, что я съела больше, чем следовало.

Принесли мыло и умывальный таз. Омыв лицо и руки, мы пожевали бетель, потом все общество вновь собралось на террасе. Кроме меня и бегам, здесь были ее письмоводительница, наперсница, няньки, мамки, служанки – всего больше десятка женщин.

Бегам велела принести два барабана табла и ситар.[83] Одна из служанок села за барабаны, а сама бегам взяла ситар. Мне было приказано петь.

Пока мы ужинали, пробило одиннадцать, а когда собрались петь, уже настала полночь. В эту позднюю пору в саду, где ценой огромных расходов были созданы подобия леса и горных долин, мне стало жутко. Луна, которая только недавно светилась сквозь листву ветвистых деревьев за углом высокого дома, уже зашла. По мере того как сгущалась темнота, все предметы приобретали какие-то пугающие очертания. Деревья, и без того очень высокие, стали казаться громадными. Ветерок легонько посвистывал и шуршал в ветвях кипарисов. В наступившей тишине еще отчетливей слышалось журчанье воды, падавшей в пруд. Время от времени раздавался плеск рыбы в пруду, потом крик птицы, которая встрепенулась в гнезде, или, испуганная подбирающимся хищником, с шумом вылетела из листвы. Нестройно квакали лягушки, стрекотали цикады.

В саду не было никого, кроме нескольких собравшихся на террасе молодых женщин в разноцветных одеждах и дорогих украшениях. Порывы ветра погасили большую часть фонарей; теперь горели только два, да и те еле теплились, излучая тусклый зеленоватый свет. Никаких других огней не было, только отражения звезд колыхались в пруду. Во тьме все было как зачарованное. На меня все это произвело такое впечатление, что я начала одну песню на мотив Сохани. Душа леденела от зловещих звуков этого напева. Слушательницы мои замерли.

Было так жутко, что никто не смел и взглянуть в сад, – особенно в ту сторону, где под раскидистыми деревьями сгустился непроглядный мрак. Все старались смотреть только друг на друга. Наше общество казалось каким-то маленьким островком безопасности и покоя, вокруг которого простирался полный ужаса мир. Что говорить о других, мне самой было так страшно, что я вся трепетала. «Бегам была права, – думала я. – Жить здесь и в самом деле не годится».

Тут послышался вой шакала и напугал нас еще больше. Потом залаяли собаки, и тут все мы пришли в такой ужас, что словно онемели – никто не мог слова вымолвить.

И вдруг бегам – она сидела выше других женщин и могла видеть, что делается у них за спиной, – дико вскрикнула и без чувств повалилась на подушки. Остальные женщины впились глазами в темноту. Я тоже обернулась.

Раньше я считала бегам слишком впечатлительной, но то, что казалось мне плодом ее воображения, теперь предстало передо мной наяву: из кустов выскочило десятка полтора мужчин, с обнаженными саблями. Лица их были закрыты тряпками. На вопли женщин из дома в сад бросились слуги, кто с пустыми руками, кто с палкой. Но разбойников было много, а слуг мало, к тому же некоторые из них сразу струсили и пустились наутек. Лишь кучка храбрецов прибежала на террасу и, заслонив собой женщин, всем своим видом являла готовность сражаться не на живот, а на смерть. Ни одна женщина не смогла сохранить присутствия духа – все лежали без чувств; только я, наделенная бог весть каким каменным сердцем, сидела на прежнем месте. Но и у меня от страха душа чуть не покинула тело. О боже! Что довелось мне увидеть!