Эта зима в Париже будет сверх-трудной. Ну, да авось вытянем.

Очень огорчило меня сообщение о смерти Лили Шик. Ее я хорошо помню и с нею у меня связано несколько дорогих для меня воспоминаний. Наше поколение начало редеть, и быстро редеть. Уже которая по счету смерть! Так мне и не удалось ее увидеть.

Недавно я встретил в Париже Валетку.[186] Помнишь? Все такая же — только поседела, да, пожалуй, еще поглупела. Я всё пугаюсь, когда встречаю людей после оч<ень>длительной разлуки. Они все те же, а я изменился страшно. Они же говорят со мною, как с прежним и, конечно, разочаровываются.

Мое кино стоит на месте. Половина парижских студий без работы. Иностранцев гонят. А без стажа куда я буду годиться? Прямо не знаю что делать.

Посылаю тебе иголки. Не знаю те ли. У Зингера сказали, что это тот самый образец, к<отор>ый больше всего требуют в Россию.

Прости, дружок, что пишу мало. Тянет писать тебе, когда дела поправляются, а когда — худо — не хочется скулить.

Поцелуй от меня всех.

Как у тебя с продовольствием? Хватает ли? И чего не хватает? Я даже не знаю, на какой ты диете. Напиши.

Что делается у вас в студии?

Обнимаю тебя, моя старая, нежно.

Твой С.

Лиленька, родная — все нет и нет от тебя вестей. Напиши хоть открыточку, чтобы знать мне, что с тобой ничего страшного не случилось. Главное — как болезнь? Твое последнее письмо было такое безнадежное. Когда же я смогу помочь тебе?

Я очень долго был совсем без работы. С месяц как раздобыл место у одного американского изобретателя нового строительного материала (вид картона). Работа, как видишь, совсем не по моей специальности — но не скучная и на том спасибо. Пока получаю совсем мало (200 fr. в неделю), а работаю до 8 ч. вечера. Прийдя домой — валюсь в постель, так что жизни совсем не вижу. Во Франции такая поголовная безработица, что выбирать сейчас не приходится — хватай, что дают, чтобы не сдохнуть с голода. В первую очередь, конечно, страдают иностранцы, к<оторы>х отовсюду гонят.

Если у американца дело пойдет — мне обеспечен на долгое время хлеб и приличный заработок.

Кино-продукция здесь тоже при последнем издыхании. Общество за обществом летят в трубу. Пока что вся моя прошлогодняя работа пропала даром. Ограничиваюсь тем, что стараюсь не отстать от передовой кинолитературы. И это очень трудно — совершенно нет досуга.

Мы живем плохо. Но и это плохое на фоне общей нужды может показаться удачей. Самое горькое для меня — отсутствие людей, среды, какая-то подвальная жизнь, когда приходится все силы напрягать, чтобы в одиночку продержаться.

Событий в моей жизни — никаких, или такие, о к<оторы>х и писать нечего.

Дети подрастают. Аля — совсем взрослая и мне всегда странно, что она моя дочь. Нас принимают за брата и сестру. Она продолжает работать над гравюрой и идет в школе первой. Несмотря на то что она первая ученица — я не особенно верю, что это ее призвание. Пишет она гораздо сильнее, чем рисует, да и подход ее к живописи и рисунку скорее литературный.

Мур — мальчик боевого самоутверждения. Оч<ень>умный и способный, но дисциплине поддается слабо.

В Париже сейчас открыл свой театр Чехов[187] Убогий театр и безнадежные спектакли. Он совсем слабый режиссер, а как актер — живет старым багажом.

Слежу, как могу за советскими фильмами. Их здесь можно видеть почти исключительно в закрытых клубах (французская цензура не допускает их демонстрации).

Из последних сов<етских>книг очень одобряю «Гидроцентраль» Шагинян[188] и «Кочевников» Тихонова.[189] Читала ли?

С<офья>М<арковна>[190] исчезла. Не знаю даже — в Париже ли она. Отношение ко мне русских по-прежнему враждебное.

Кончаю. Жду от тебя вестей. Не забывай меня — я тебя помню постоянно и непрерывно.

Обнимаю тебя и глажу твою седую голову.

Твой С.

Как Вера? Нютя? Кот? Пиши обо всех.

Дорогая Лиленька,

— Страсть как давно не писал тебе, да и от тебя не имел известий. Как и что ты? Напиши словечко.

Мне здесь с каждым днем труднее и отвратительнее. Я стосковался по своей работе — здесь же не работаю и не живу, а маюсь изо дня в день.

Единственное чем жив — мечтою о переезде. Уверен, что ждать теперь недолго. Вытянуть бы только.

О своей жизни писать не хочу — противно.

Был недавно на докладе Афиногенова[191] и не удалось поговорить с ним, а он тебя должен знать. М. б. на этих днях его увижу и порасспрошу.

Как здоровье твое? Едешь ли летом на отдых?

Думаю, что увидав меня ты порядком разочаруешься — не только потому, что я начал быстро стареть, а потому что от прежнего меня ни крупицы не осталось. Ты же меня представляешь и в прежнем теле и с прежним нутром.

Мы больше не живем в Мёдоне. Наш новый адрес (перепиши его в нескольких экземплярах) —

101 rue Condorset, Clamart (Seine).

Этим летом, конечно, никуда не еду. Как Вера? Как Нютя? Как дети?

Обнимаю тебя с любовью.

Обо мне не беспокойся и не принимай меня за «чудака» и «сумасшедшего». Я просто я.

Твой С.

Дорогая моя Лиленька,

Вот и зима. Сразу наступили холода, сырые и промозглые. В моей комнате стоит маленькая чугунная печурка — вроде буржуйки, а на печурке непрерывно кипит чайник. Здешняя зима для меня извод. Боюсь, что от русской зимы совсем разойдусь по швам.