Она очень полна и это портит ее. Но ей трудно живется. Она много помогает по хозяйству, убирает комнаты, ходит в лавочку, чистит картофель и зелень, моет посуду, нянчит мальчика и т. д., и т. д. Тяжесть быта навалилась на нее в том возрасте, когда нужно бы ребенка освобождать от него.

— Марина очень занята мальчиком, варкой ему и нам пищи, тысячами забот, к<отор>ые разбивают и мельчат время и не дают ей длительного досуга для ее работы. Но она все же ухитряется между примусом и ванной, картофелем и пеленками найти минуты для своей тетради. Она много пишет. Недавно напечатана ее прекрасная сказка «Мóлодец», — одна из лучших ее вещей. Другие идут в журналах.

Что написать о себе? Весною я кончил университет, давший мне очень мало. Моя специальность — Христианское средневек<овое>искусство. Тема моего докторского сочинения: «Иконография Рождества Христова на Востоке», т. е. Византия, Сирия, Египет, Сербия, Армения и пр. Кончаю работу, но без всякого увлечения. Я не родился человеком науки.

Пишу понемногу — печатаюсь. Но мешал университет (!!!) и неналаженность жизни. Когда я был в Константинополе, без копейки в кармане, питаясь чем попало и живя вместе с какими-то проходимцами — я чувствовал себя свободнее, острее и радостнее воспринимающим жизнь, чем теперь, когда я не голодаю и нахожусь в «культурной обстановке». Мне приходилось и приходится заниматься десятками дел и предметов, к<отор>ые ничем кроме обузой для меня не являются. Потом у меня нет своего угла, а следовательно и своего времени. Я живу в кухне, в к<отор>ой всегда толкотня, варка или трапеза, или гости. Отдельная комната одно из необходимейших условий работы. Знаю, что смешно писать о таких «пустяках» в Россию, где, верно, мое житье сочли бы за сверхсчастливое по части быта. Но тяжесть быта в России восполняется самой Россией.

Хотелось бы тебе послать то, что напечатано, да не дойдет.

Твою работу в театре приветствую,[111] ибо Вахтанг<овская>студия, поскольку могу судить, м. б. интереснейшее, что есть в Москве. Вещь, над к<отор>ой ты работаешь, не знаю. Здесь достать не успел, но достану.

От театра я отошел далеко и — не так от театра, как от актерства. (Хотя этой зимой и участвовал в спектакле Коваленской[112] в роли Бориса).

Театр, что бы над ним ни делали режиссеры, актеры и художники, по моему глубокому убеждению умирает. Театр — самое народное и самое органическое и следоват<ельно>самое конкретное из искусств. Нельзя говорить вообще о театре, можно говорить лишь о данном театре: античном, средневек<овом>испанском, comedie dell arte, английском и т. д.

Был ли русский театр? Был. Но единственная вещь русского театра, мне известная — «Царь Максимилиан».[113] Вещь поразительная, дающая ключ к очень многому в русском творчестве вообще. Но <о>«Максимилиане» в другой раз, а сейчас о театре. Русского театра сейчас нет, хотя и есть в изобилии талантливые, м. б. и гениальные актеры, режиссеры, художники. Есть русский актер, русский режиссер, русский художник, русский зритель, но слагаемое этих четырех элементов не есть русский театр. Театр из народного с Петра Вел<икого>стал обращаться в театр учреждение. Театр учреждение обратился в преподнесенье литературы через актера. Современный же русский «театр-учреждение» с его стремлением освободиться от литературы и сделаться самоценным — м. б. очень интересен для теоретика, для гурмана, еще не знаю для кого, но не для той среды, к<отор>ая должна породить театр и им жить. Народ безмолвствует. Не он творец этого театра, не он его зритель.

Здесь, в Европе — театр заменен зрелищем: сотни тысяч стекаются на бокс, футбол, гонки, скачки, и пр. и пр… Сюда отдается тот избыток народной энергии, к<отор>ый раньше шел на театро-творчество и на театро-зрительство. То же что было в древней Византии (и в Риме) трагедия и комедия заменились цирком и ристалищем. Могут еще ставиться гениальн<ые>спектакли, но театр умер, ибо единственный творец театра (не спектакля) — народ — от него отвернулся и занялся другим (и кинематографом в том числе).

Но… жив актер и не хочет умирать. Даже больше — театр умирает, а актер размножается. На первый взгляд выглядит нелепым парадоксом, но только на первый взгляд. (Ведь писатель пишет не потому, что есть литература. То же и актер). Вот от актерства я и отошел. Но об этом в следующий раз, ибо иначе письмо пойдет только п<осле>завтра.

То что я буду писать об актёрстве к тебе не относится. Женщина на сцене совсем не то, что мужчина на сцене.

Кончаю, кончаю. Боюсь только, что из моей сжатой болтовни ничего понять нельзя. Не взыщи. Целую тебя нежно и жду твоих писем.

Твой С.

Давно собираюсь спросить у тебя, как отыскать в Париже — могилу мамы, папы и Котика. Я даже не знаю, на каком кладбище они похоронены. Нужно спасать могилу. То что я до сих пор не подумал об этом — меня очень мучает.

Všenory, Villa Boženka

(p. p. Dobřichovice)

Родная моя Лиленька,

Получил твое коротенькое письмо. Тороплюсь ответить в надежде на длинное.

Сейчас утро. Сижу в моей маленькой комнатушке у окна. Выпал снег — редкая радость для русских, живущих в Чехии. Светло, бело и празднично. Шумит печка. Все ушли на прогулку и потому тихо. Через час еду в город.

Вот что Лиленька. Пиши мне подробнее и о себе и о других. Ты верно не представляешь себе до чего важны мне эти подробности. Ведь это единственная реальная связь с моей Москвой, с моим довоенным прошлым. Ведь все живущие здесь чувствуют себя занесенными на другую планету, так высока стена нас с вами разъединяющая. И единственные щелки в стене — ваши письма. Мне все интересно — и работа Вахтанговской студии, и с кем ты там работаешь из тех, кого я знаю, и как ты живешь изо дня в день, и кого видишь, и что думают о нас, и доходит ли что-нибудь из того, что здесь пишется и издается, и как работают все кого я знаю. Какое было лето в К<окте>беле? Кто там был? Что пишут и работают Макс, Толстой, Антокольский, Шенгели[114] и др.? За вашими журналами слежу и почти все выходящее знаю. Но хотелось бы знать еще больше, еще осязательнее почувствовать воздух тебя и их окружающий. Что делают художники? Как им работается?