Иногда они играли в шахматы, иногда просто разговаривали, а Никон при этом просто выпивал.

Бравик был человек несветский. Он редко ходил в гости, вот разве только у Сеньки Пряжникова бывал почти каждую неделю. Младший брат Бравика, Паша, жил у своей жены. А Бравик жил с родителями в Чертаново и поэтому редко принимал гостей. Но Никон, Сергеев и Тёма Белов к нему заходили на огонек.

– А что Володя делал на Балаклавке? – спросил отец.

– Он в спортзал ходит… Бугай такой… Штанги тягает, гири…

– Тебе бы тоже не помешало…

– Что "не помешало"?

– Физкультура бы тебе не помешала, Гриша. Можно по утрам делать пробежки…

– Ой, папа, я тебя умоляю…

Бравик был низкорослый, полный, не любил всякой физкультуры, не участвовал в походах на байдарках по Оке, опасливо косился на Сашку Берга, когда тот возвращался со своих гор и показывал всей компании фотографии каких-то немыслимых круч… И на Никона Бравик тоже опасливо косился – на Никона, громилу и драчуна. Никон ходил по вечерам в зал тяжелой атлетики в Битцевском спорткомплексе. "Иначе я начинаю толстеть", – говорил Никон.

Никакой физкультуры Бравик не признавал. Он почти не пил, не курил, он был холост, его не интересовали "приключения тела".

Зато он очень много оперировал, делал сложные пластики, выстаивал по шесть-семь часов у операционного стола. Он в двадцать пять лет защитил кандидатскую, у него была на подходе докторская, и отец был им вполне доволен.

Вскоре пришел Никон.

– Привет, Бравик, – сказал Никон. – Здрасьте, Израиль Борисыч.

– Сколько лет, сколько зим, – приветливо сказал отец. – Давно тебя не было, Володя.

Никон снял ботинки и стал осторожно снимать куртку – он едва помещался в маленькой прихожей.

– Все, Израиль Борисыч! Поменял я место работы, – сказал Никон.

– Слышал, – сказал отец. – Это как – повышение?

– Пожалуй что повышение.

Никон наконец разделся и вошел в комнату.

– Израиль Борисыч, курить можно? – спросил Никон.

– Кури, – сказал отец.

Никону в их некурящем доме разрешали курить.

– Чай будешь? – спросил Бравик.

– Буду, спасибо… Старый, в большую кружку, ладно? И с лимоном… А Галина Николаевна где?

– Галина Николаевна пошла в театр, – сказал отец. – А мы холостюем. Ты ужинал?

– Да нельзя мне ужинать, – досадливо сказал Никон. – Катюха мне салатики делает по вечерам. Морковка, капустка…

– Гриша! – позвал Бравика отец. – Ты слышишь? Салатики…

– Папа, я тебя умоляю! – отозвался из кухни Бравик.

Домашние всегда следили за Бравиком – чтобы он не очень полнел. С самого детства. Восьмилетним толстячком, сидя за семейным обеденным столом, маленький Гриша медленно, как бы небрежно, мазал кусок хлеба маслом, поддерживал разговор с мамой, "рассеянно" отвечал, а сам молниеносно переворачивал в пальцах хлеб, как опытные картежники переворачивают колоду, и так же медленно начинал намазывать с другой стороны.

Когда Грише было десять, родители приехали навестить его в пионерском лагере.

– Мальчик, – позвал Израиль Борисович пробегавшего мимо пионера. – Мальчик, ты Гришу Бравермана знаешь? Из второго отряда?

– Ага, – ответил пионер и закричал: – Сорок два! Сорок два! Иди сюда! К тебе родители приехали!

Подошла пионервожатая.

– Вы к кому, товарищи?

– Мы к Грише Браверману, – сказал Израиль Борисович. – Скажите, девушка, а что значит "сорок два"?

– Ну, понимаете, товарищи… – пионервожатая помялась. – Детям свойственно давать прозвища сверстникам.. Мы не видим в этом ничего страшного…

– А почему у моего сына такое странное прозвище? Что же, его все так и зовут – "сорок два"? Нет, разумеется, ничего страшного… Но почему, если не секрет?

– Да, вы знаете, так и зовут. Весь лагерь. Понимаете, недавно у нас было контрольное взвешивание… Ребята его возраста – двадцать три килограмма…

Двадцать пять. А Гриша – сорок два.

Бравик принес Никону большую кружку крепкого, свежезаваренного чая с лимоном.

Никон уже сидел в кресле под торшером и разговаривал с Израилем Борисовичем.

– Тебе, конечно, виднее, Володя, – говорил отец. – Но кому и когда помешала кандидатская?

– Не нужно мне все это, Израиль Борисыч, – отмахнулся Никон. – Не по мне это.

Это же надо при кафедре тереться, тому угодить, этому угодить…

– М-да? – с сомнением сказал отец. – Я вообще-то полагал, что для этого нужно работать… Ну, тебе виднее.

– Я высшую категорию получил? Получил. Пусть вон Бравик у нас защищается…

Бравик, когда у тебя апробация?

– В декабре, – сказал Бравик, поставил на столик кружку с чаем и сел в кресло напротив Никона. – Слушай, Никон, а вот как ты думаешь – может доктор медицинских наук быть толстым? Имеет право?

– Не… – сказал Никон, подумав. – Доктор наук – нет. Вот член-корреспондент уже может. Точно может… А доктор наук не может.

И он подмигнул Израилю Борисовичу. Тот подмигнул в ответ.

– Ну, давай по коньячку, – сказал Никон, шумно отпив из кружки.

– Пап, ты будешь? – спросил Бравик.

– Разве что рюмочку, – ответил с дивана отец.

Бравик встал, принес из кухни третью рюмку, налил отцу коньяка и подал.

– Ваше здоровье, Израиль Борисыч, – отсалютовал Никон из кресла.

– Твое здоровье, пап, – сказал Бравик.

– Ваше здоровье, ребята.

Они отпили по глотку.

Отец поставил рюмку на подлокотник дивана, взял "Огонек", раскрыл и стал читать, время от времени поглядывая на телевизор.

Шел фильм "Июльский дождь". Бравик тоже любил этот фильм. Жаль, его редко показывали. Там молодой Визбор пел "Спокойно, дружище, спокойно… И пить нам, и весело петь. Еще в предстоящие войны тебе предстоит уцелеть…" Хороший фильм, неспешный, уютный. Очень "московский" фильм.

Но отец даже и в телевизор толком не смотрел, и "Огонек" не читал – так, проглядывал. Отец получал неторопливое удовольствие. …Идет фильм "Июльский дождь", полрюмки армянского коньяка, покой, неяркий свет торшера, сын с товарищем толковые, дельные ребята – собираются сыграть партию в шахматы, Галя скоро вернется из театра. Все хорошо…

– Бравик, ты слышал – Гаривас журнал открывает. – Никон искал по карманам зажигалку.

– Какой еще журнал?

Бравик расставлял на доске фигуры.

– Журнал! Настоящий журнал. Он будет редактором. Правда, ты чего – не слышал?

Никон закурил.

– Что за чушь? Какой еще журнал? Никон, сегодня белыми… Кто ему позволит открыть журнал? У нас, слава богу, не Америка. Ходи.

Никон пошел. Бравик поставил пешку на e4.

– Ничего ты не знаешь. Не интересуешься, – сказал Никон. – Как, однако, оригинально начинается партия… Гаривас открывает независимый журнал. В стране теперь свобода. Они открывают журнал "Время и мы"*. Там их целая компания…

Его дружки-диссиденты и Тёмка Белов.

Бравик с Никоном быстро разыгрывали начало. Бравик начинал с равнодушным видом, он надеялся, что Никон попадется на "дурацкий" мат. Такое бывало. Но Никон не попался.

– Что я тебе – мальчик, что ли… – тихо проворчал Никон.

– Зря Гаривас с ними дружит, – неодобрительно сказал Бравик. – Больно храбрый Гаривас. Эту лавочку скоро прикроют… Какая свобода? Какая тут может быть свобода?

Никон пошел ладьей на e1, Бравик передвинул пешку на e5.

– Может, – уверенно сказал Никон. – Просто "Московские новости" не читаешь. В стране теперь свобода… Ты знаешь, что Бехтерева убили, потому что он сказал, что Сталин – шизофреник?

– Чушь, – сквозь зубы сказал Бравик. – Не был Сталин шизофреником… Он вообще был на порядок проще, чем о нем теперь пишут. За "Московскими новостями" всегда очередь. Мне некогда стоять в очередях… Ты верхогляд, Никон. Почему ты такой верхогляд, а? Бехтерева убили, потому что он занимался теорией массовых психозов. А весь этот режим – сплошной массовый психоз. А ты – верхогляд… И потом, "Время и мы" – это израильский журнал. Там Поповский редактор. Ты читал его "Тысяча дней академика Вавилова"?