"Вот всегда люди так раскрываются, – думал Бравик. – И чаще всего – после выпивки. А тут – конференция, он насуетился, набегался, много поработал, потом выпил… И разговорился. Разговорился, как тот Елпидифор у Конецкого. Хотя Елпидифор, кажется, не пил".

– Я вас утомил, наверное, разговорами.

– Нет, Алексей Юрьевич, вы об этом даже не думайте. Наша с вами встреча для меня очень полезна.

– До вашего поезда еще минут сорок. Я, с вашего позволения, расскажу одну историю. Это давно случилось… Кан имел привычку отправлять аспирантов перед защитой в некоторый творческий отпуск. Чтобы аспирант собрался. Была у академика такая правильная особенность. Так вот история эта произошла накануне моего отпуска. На следующий день после той истории Кан велел мне отправляться домой.

Собственно, в общежитие. И дозревать.

Бравик положил свой знаменитый портфель на колени и откинулся на спинку сиденья.

– Я аспирантом поддежуривал в клинике профессора Попова. Это было летом, все в отпусках, ответственным дежурным урологом поставили ординатора второго года. Я был главнее по всем статьям, но я был совместитель. Словом, начальник был не я.

В середине дня привезли деда с острой задержкой мочи, у профессора вдруг зачесались руки, и он спунктировал деду пузырь и поставил троакар. А дед… да, в общем, и не дед-то – он нестарый был, лет шестьдесят – был вдобавок глухонемой. Поставил ему профессор троакар, хотя, по уму, человека надо было оперировать нормально. Но поставил и поставил. А больной дренаж подвыдернул.

Поскольку он был глухонемой, то дежурному доктору о неудобстве не сказал.

Доктор, этот самый ординатор второго года, заметил, что дренаж "не стоит", только поздно вечером. Дренаж тоненький, поставлен только что, свищ не сформировался. Все понятно. Дежурный доктор стал дренаж восстанавливать – вроде восстановил…

– А вы где были? – глухо спросил Бравик.

– А я был никакой не ответственный, я был в приемном отделении. Утром доктор промывает дренаж – то ли промывается, то ли нет. Короче говоря, когда пришел заведующий, у деда уже был напряженный живот. То есть дежурный доктор, пытаясь восстановить дренаж, перфорировал брюшину А Попов, поставив троакар, уехал на дачу и вернулся только через десять дней. А все эти десять дней больной погибал.

Потому что развился мочевой перитонит, деду делали лапаротомию, потом была эвентерация… Я обо всем этом узнал под занавес, когда через десять дней приехал за зарплатой. Так вот я присутствовал при заключительной сцене. Больной от перитонита погиб. Ну, ординатор тот был белее потолка, это понятно. Но, кстати, никаких жалоб от родственников не было – они ничего не поняли, а видели только, что доктор от деда не отходит, чуть ли не ночует в реанимации. По-моему, родственники даже благодарность написали. Смешно? Итак, через десять дней Попов возвращается с дачи… Нехорошо, конечно, так говорить, но руки у профессора Попова всегда росли из жопы. Не стоило ему деда трогать. Возвращается Попов с дачи и узнает, что ординатор его клиники натурально угробил больного. Эксцесс. И при обычном положении вещей ординатору мало не показалось бы. Но выжил бы. А тут у Попова произошел какой-то конфликт с главврачом, тот раздул скандал из-за смерти больного, мол, в клинике бардак… Короче, ординатора порвали в куски. Я сам слышал, как Попов сказал парню: "Ты отчислен". Можете себе представить, что это значило для ординатора второго года? Ему предстояло потом лет пять дожидаться, пока о нем забудут. Его бы к операционному столу только за сто первым километром допустили. Лет через пять… А мораль?

– М-да?.. – сквозь зубы промычал Бравик.

– Дисциплина, Григорий Израилевич. Вернее, один из возможных вариантов ее отсутствия. Тот ординатор должен был вызвать – хоть поздно вечером, хоть среди ночи – заведующего. Он должен был сделать сто панических записей в историю болезни. А не лезть самому. Тем более после того, как Попов сам поставил троакар. Тот ординатор был бестолочь. Неудачник. Никто. Я не помню, как его звали. Его вышвырнули к чертовой матери из урологии. И больше о нем никто ничего не слышал. И это правильно. Я видел, как Попов говорил о нем доценту. Как о покойнике. А потом его еще взял за воротник заведующий, отвел к себе в кабинет.

Что там было, я не знаю, но думаю, что заведующий размазал этого придурка не слабее, чем Попов. И это правильно…

Они подъехали к вокзалу.

– Мотор не глуши, – сказал Чернов Каприну, выходя из машины.

– Хорошо помню ту историю, – удовлетворенно сказал Чернов, когда они вышли на перрон. – Все хорошо помню. Это просто какой-то схемой для меня стало: не лезь, пока не скомандовали, и не жди, что отмажут. И – ни тебе Учителей, ни тебе благодушного наставничества. Получите и распишитесь*.

"Ну да… "Не верь, не бойся, не проси"… Скотина, – подумал Бравик. – Ницшеанец сраный, доморощенный. Никона на тебя нет…" – А когда я вам сказал, что у нас одни установки, я вот что имел в виду. Ни со мной, ни с вами такая позорная история произойти не могла. Даже по крайней молодости лет. Мы осторожны. Мы знаем правила. Я, Григорий Израилевич, всегда очень радуюсь, когда встречаю среди коллег людей своего склада. Это меня как-то укрепляет. Значит, есть поколение наставников и будет создана генерация рукастых и зубастых. Вот, пожалуй, и все. Счастливого вам пути. Назарову кланяйтесь. И Амосову от меня передайте теплый привет. И Григоряну.

Чернов отдал проводнику билет.

Бравик коротко простился с Черновым, пожал ему руку и поднялся в тамбур.

Поезд проходил через стрелки, вагон сильно качало.

Бравик положил портфель на верхнюю полку. В купе все спали.

Бравику опять достался проходящий поезд.

Бравик стоял в тамбуре. От дыхания изо рта валил пар, на стеклах нарос толстый слой инея, но Бравику не было холодно – он не снял ни пальто, ни пыжиковую шапку. Бравик стянул с руки вязаную перчатку и протаял пальцем на стекле маленький овал. В овале мелькали фонари, депо, темные составы и шлагбаумы.

"И все-то ты помнишь… Да ни черта ты не помнишь! Вождь, мать твою… Душить таких в колыбели…" Бравик продолжал оттаивать окошечко в инее.

Если бы он курил, то сейчас бы закурил сигарету или папиросу.

Попов, сволочь, тогда от него открестился мгновенно. У Попова были свои дрязги с городским руководством, и он, не сомневаясь ни минуты, нашел крайнего.

– Это недопустимо, это черт знает что, – деланно гневно сказал Попов. – Я тебя отчисляю. Я отчисляю тебя из ординатуры! Возмутительно…

Да, выглядел тогда Бравик кисло. И губы дрожали, и руки потели… А как отцу сказать? О боже, позор какой… Больной Ларин… – больной Ларин ему потом год снился. Сам угробил. Своими собственными руками. В первый раз. "У каждого хирурга есть свое собственное кладбище". Ну, ясно, но это все-таки профессиональный фольклор. А когда больной погибает – какие уж тут шуточки…

Это был бравиковский настоящий первый раз. Черт, как же тяжело ему тогда было!

Заведующий, Папа Шехберг, увидел, что Бравик сейчас пошло разревется, крепко взял Бравика за плечо и втолкнул в свой кабинет. В кабинете Шехберг несколько секунд стоял напротив Бравика, глядел ему в лицо, потом шагнул за свой стол и стал перебирать бумаги.

– Это никуда не годится, – сердито сказал Шехберг и пролистал какую-то папку. – Оставляют меня на лето с двумя ординаторами и дежурантом… Потом удивляются. А ну-ка, подбери сопли!!! Я кому сказал – подбери сопли! Это все твоя отстраненность. Твое высокомерие. Ну что ты раскис? Тебя не отчислят. Понял?

Все. Иди! Работай. Иди, Гриша".

Шехберг строго хлопнул ладонью по столу и вышел из кабинета. Бравик безжизненно поплелся вслед за Шехбергом, вышел в коридор. Он искал по карманам сигареты и думал, как сказать отцу.

Шехберг неторопливо, косолапо прошел по коридору, не постучавшись, открыл дверь профессорского кабинета и плотно ее за собой притворил.