– И я не знаю, что теперь делать… – Вадя покачал головой, в глазах у него плавала смертная тоска. – Ой, ну погано… Ну страшно… И как поступить – не знаю. Я же не раскис… Ты не думай… Но поступить-то как правильно? Надо, наверное, в больницу лечь… К Валерию Валентиновичу надо лечь. Он звал. Но, знаешь, Саш, мне кажется, что это мимо денег. Я же вижу по Никону.

– Никон не по этим болезням, – глухо сказал Берг.

– Какая разница… Ему же объяснили…

Берг встал, снял с плитки чайник и подлил в Вадину кружку. Вадя осторожно разворачивал пакетик из фольги.

– Тебе забить? – спросил он.

– Забей, – сказал Берг. – Не таскай с собой. Милиционеры тряхнут – вони не оберешься.

– Да, – с чувством сказал Вадя. – Милиционеры – это серьезно. Это проблема.

– Ты как себя чувствуешь?

– Ничего… Чувствую… Сань, я деятельный, ты знаешь. Я не ботва. А сейчас что делать? – Он посмотрел на Берга, как смотрят больные собаки. – Не хочу в больницу. Не верю, Сань.

"И я не верю, – подумал Берг. – И Никон".

– Страшно так, аж знобит… – Вадя помял сигарету, взял у Берга чашку с чаем и скривился. – Надо, наверное, маме сказать.

Вадя уже несколько дней все знал. То ли подслушал, то ли понял сам. Родителям (он жил вместе с ними во Фрязино) он ничего не говорил. Родители у него были простые. Отец – токарь, мама – кассир на автовокзале. Вадя их берег.

А Гарик Браверман приезжал к Никону накануне.

Никон к тому времени вернулся из операционной и сосредоточенно выговаривал ординатору. Тот переминался с ноги на ногу, за версту было видно, что ни черта он Никона не боится.

– Отливай, откапывай… Полтора литра. Лучше два, – нудил Никон. – И кортикостероиды… Понял? Иди.

– Никон, – Гарик тронул Никона за локоть.

– Да? – Никоненко обернулся.

– Привет. Пойдем к тебе.

– Что ты вперся в ботинках?! – зашипел Никон. – Что вы ходите все сюда, как в кабак?!

Но уже подошла постовая сестра, подала Гарику бахилы.

Бравик заведовал этим отделением до Никона, потом ушел в Институт урологии.

Конечно, Бравика помнили и чтили. И, кажется, немного тосковали по твердой руке.

– Не ори, – строго сказал Бравик. – Пойдем к тебе.

Никон махнул рукой и пошел в свой кабинет. Бравик семенил за ним.

– Ну чего, чего ты приехал? – зло заговорил Никон, прикрыв за Бравиком дверь. – Разговоры разговаривать приехал? Тёма звонит, Берг звонит. Все звонят. Папа Никон, блин, должен со всеми разговаривать…

– Не ори, – повторил Бравик брюзгливо и положил бахилы на стол.

Он сел в кресло, скрестил толстенькие ноги и поскреб лысину.

– Ты же сам звонил, – спокойно сказал он.

Тут Никон вспомнил, как вчера, после того как Лера прочитал ему по телефону все протоколы, он в половине первого пьяно канючил в телефонную трубку: "Бравик, блядь, ну посоветуйся с Шехбергом… с Мартовым… Ну пусть его еще раз прокрутят, пусть его Новиков к себе возьмет, я же слышал, какая у него выживаемость… Бравик, ну грош всем нам цена…" Никону стало стыдно.

– Извини, – сказал он.

– Брось, – сказал Бравик. – Только не ори.

– Чего ты приехал?

– Это проигранная ситуация, – ровно сказал Бравик. – Я к тебе не просто как доктор к доктору… Не надо Вадика лечить. Ничего не надо. Оставьте его в покое, понимаешь?

– Это на тебя не похоже – оставлять в покое, – сказал Никон, исподлобья посмотрев на Бравика.

– Оставьте его в покое, – твердо сказал Бравик. – Это тот самый случай.

Никон оскалился, буркнул: "Эх!" – сел в кресло и закурил.

– Ты поверь мне, – просяще сказал Бравик. Он сейчас был совсем не похож на всем привычного, ядовитого, резкого в суждениях Бравика. – Я тебе как другу говорю, не нужно ничего. Вы все потом будете казниться… Его Вайнберг смотрел, его Мартов смотрел. Хочешь, чтобы к нему отнеслись формально? Чтобы его замучили химиотерапией? Не надо с ним… упражняться. Когда припрет, мы обеспечим все. И обезболивание… и все.

– Хорошо, – тускло сказал Никон.

– И не ори на меня при сестрах, – сказал Бравик.

– Сашка, я же в Бога-то не верю… Рад бы, да не верю. Знаю, что потом ничего нет…

– Выпить хочешь?

– Может, чуть-чуть…

Берг достал из тумбочки бутылку коньяка "Васпуракан", свинтил пробку и плеснул в Вадину чашку, прямо в чай. Вадя так любил. Потом Берг еще немного посидел молча с бутылкой в руке, посмотрел на нее недоуменно и из горлышка сделал несколько больших глотков.

– Вадик… Чего я тебе скажу… – Он придвинул стул. – Вот как надо поступить…

Ты голову не ломай. Ты не умрешь, я клянусь, не умрешь. Ты катайся.

Вадик безразлично смотрел на Берга.

– Катайся, – повторил Берг. – Катайся, Вадя, дорогой. Что умеешь, что любишь – то и делай. И поезжай, пожалуйста, – в Терскол, в Цею, в Валь-д'Изер, к черту на рога… И катайся.

Вадя уже выпил свой чай с коньяком и растерянно слушал.

– Я тоже неверующий, Вадя… Что там потом, что там, где… Но что я точно знаю, на "Мире" теперь снега немерено… Да ты сам вспомни: внизу – выкат, справа – Донгуз-Орун, Когутай… Шхельду видно, Ушбу… Мы же горные люди. Ты горный человек… Быть того не может, чтобы наш человек в горах вымер. Ванька вот тоже рассказывал мне про одну даму… Колчинская, профессор из Киева. Он у нее защищался. Она самая главная по гипоксии… Знаешь, что такое гипоксия? Это когда на Гара-Баши клипсы застегнешь, разогнешься – голова кружится… Короче, кислорода не хватает. Эта гипоксия, короче, чудеса творит. Да много там чего в горах… Ты знай катайся.

Он замолчал и посмотрел на Вадю. Тот поставил чашку на стол и прищурился. Хорошо так прищурился. И видно было, что он больше не мечется.

– Можно от тебя в Лион позвонить? – спросил Вадя, – Ты мне косарь не займешь?

– Конечно, – радостно сказал Берг. – И звони куда хочешь.

Они приехали в Шереметьево кавалькадой на трех машинах: Берг с Машкой, Гарик, Никон, Тёма, Гаривас и Гена Сергеев. Возле "Departures" Вадя положил на пол чехол с досками и сказал:

– Еще долго. Только объявили. Пошли в бар.

Действительно, оставалось время.

В Шереметьево в ту пору каждый третий был с лыжами и каждый пятый с доской.

Повсюду вздымались, висели на плечах, стояли в пирамидах и лежали на полу зачехленные лыжи, реже – доски.

Гарик сопел и смотрел на часы.

– Что ты сопишь? – сердито спросил Никон. – Тебя поджимает – поезжай. Отметился – и поезжай.

– Общество сегодня, – сказал Гарик.

Заседания Урологического общества начинались в шесть на Третьей Парковой.

Сколько бы Гарик ни сопел, он уже не успевал. Да он и не торопился, просто чувствовал себя неловко. Гарик не любил авантюр.

– Вы все так себя ведете, – сказал он накануне Никону и Тёме, – как будто болеть и умирать могут только люди посторонние и малосимпатичные.

– Ну, а что ты предлагаешь? – сразу же завелся Тёма. – Что ты предлагаешь? Слезу точить? Апельсины ему в Онкоцентр носить? Да проблюется он твоими апельсинами после химиотерапии.

– Сейчас он счастлив, – примирительно сказал им Никон. – Там будет счастлив.

– А потом? – спросил Гарик.

– Потом – суп с котом, – зло сказал Тёма. – Не занудствуй.

Они все вошли в бар, там сразу стало тесно.

– Девять тройных коньяков, – громко заказал Гаривас.

– Але, кто за рулем, легче, – сказал из-за спин Гена Сергеев.

Они разобрали стаканы, сгрудились в кружок и вытолкнули Худого в середину.

"Зря мы его так провожаем, – подумал Берг. – Надо было попроще. Как всегда было, когда он ехал в горы, – так и в этот раз надо бы".

– Не сломай себе шею и другие части тела, – сказала Машка. Она чокнулась с Вадей, встала на цыпочки и поцеловала его в щеку.

– Ага, – добавил Никон. – Летай пониже.

Все стали чокаться с Вадей, обнимать его, потом поставили пустые стаканы на стойку и вышли из бара.