Заставил себя посидеть на скамье в сквере.

Городской привычный шум. Машины. Голоса прохожих сливаются в общий говор, слух выхватывает из этого хаоса звуков отдельные фразы:

— …и ты на все так спокойно смотришь?

— …жара, как во времена моей юности.

— …ну что мне остается делать? Чужим умом не проживешь…

— …но рядом ни одного порядочного кустика нет, а я и говорю, давай вот здесь, только поскорей…

— …а он не хочет взлетать. Что поделаешь? Я ему все потроха новыми тразонами заменил, а летать так и не хочет…

— …он — последнее мурло, с такими я не играю…

— …в наш магазин курочек привезли…

— …ха-ха-ха… Сам ты не умывался…

Вдруг Сухов ощутил слабое прикосновение к своему левому ботинку. Резко отдернул ногу. Посмотрел. Большой лохматый пес сидел рядом и глядел на него изучающе. Антону поначалу даже показалось, что он ему улыбается, вывалив большой красный язык. Потом пес улегся и положил морду на ботинок Антона, умилив Сухова своей доверчивостью.

Антон наклонился, чтобы погладить лохматого, и неожиданно встретился с ним взглядом. Его охватила оторопь. Показалось, что на него смотрит Гиата. Все тело словно налилось расплавленным свинцом, вытапливающим остатки сил и мыслей. Почудилось, что теряет сознание. Но одновременно накатилась волна непреодолимой злости: к себе, к Гиате, к непостижимым химерам жизни. Захотелось изо всех сил пнуть пса ногой. И тот сразу напрягся, вскочил на лапы и хищно оскалился, словно поняв желание Антона. Вот-вот он вопьется зубами в его ногу. Однако, словно взвесив что-то в уме, лохматый медленно отошел, то и дело оглядываясь с превосходством и презрением.

Антон Сухов почувствовал, как увлажнились глаза. Несколько слезинок скатились по щекам. Стало тоскливо и страшно. Он жил в мире, который он перестал понимать. Но заново понять не было никакого желания, потому что внутренний голос подсказывал: это понимание только усилит фатальный страх. Сухов плакал. Плакал во сне…

Он сказал, что придет в семь вечера, а пришел в пять. И пожалел, что явился совершенно не вовремя. Зачем видеть то, что тебе известно и так, что чувствуешь каждой клеточкой своего существа. Чувствуешь, но… Когда Антон тронул ручку входной двери и понял, что дверь на замке, ему подумалось: мог бы и погулять, на работе закончить кое-что, наконец посидеть с друзьями или зайти к Гиате… Правда, при воспоминании о Гиате Сухова передернуло.

Нажал кнопку сигнала, предвидя, что это лучше, чем открывать самому. Ключи всегда имел с собой. За дверью тишина. Подождал. Сухов даже подумал, что Вероники, возможно, нет дома. Но не успел он достать ключи, как щелкнул замок.

— Это ты, Антон? Привет! Как хорошо, что вернулся так рано. А мы здесь скучаем.

— С кем это ты скучаешь?

— Иван зашел. Он сумел достать нам рыбок. Просто ужас, какими жестокими растут дети! Не так ли, Антон?

Сухов промолчал, переступил порог.

— У тебя ничего нет вкусненького? — тихо спросила жена. — Даже неловко перед человеком. Хотя бы бутылочка «Колы».

— Обойдется. Привет, Иван. Как жизнь?

— Привет. Хлопотно, но все в порядке. Вот достал новых рыбок. Пришлось побегать, Антон. Но это пустяки. Посмотри, какие красавицы. Тоже натуральные, как и те, что сдохли у тебя.

— С меня причитается! — галантно улыбнулся Сухов, сдерживая себя. Ему не нравилось в Иване все: и лицо, и тембр голоса, и взгляд. Но…

«Сдержанность — залог мудрости. Кто это сказал? Когда-то слышал или читал. Сдержанность…»

— О чем ты говоришь, Антон?! Когда ты лечил меня, не думал же я, чем буду обязан тебе.

«Я лечил его. Действительно. Но я и тогда прекрасно понимал, что лечу вполне здорового человека. Дело в том, что тогда я был рад каждому пациенту, а Иван… Какая противная физиономия. Тонкие усики, как два червяка под носом. Иван, надо отдать ему должное, обеспечил мне успех, иными словами — карьеру. И за это я должен платить сдержанностью? Как хочется сказать что-нибудь дерзкое, даже ударить наотмашь. Или во мне заговорила архаичная ревность? Ведь мы с Вероникой давно уже чужие, и потому мне абсолютно все равно, с кем она… Как там у Сандра? «И теперь никогда не испытать вам волнующего до безумия трепетного желания вновь ощутить таинство самого простого прикосновения. Никогда. Уже никогда. Никакая имитация заботы, интеллигентности, рассудительности не в силах оживить то старое фото, на котором вы стоите красивые и молодые, когда можно было вам поверить и даже доверять тот трепетный огонь, сближавший вас, который вдруг потух…» Что от моей любви осталось? И кому нужна моя ревность?»

— А сейчас ты почему-то говоришь о чем-то причитающемся, Антон, — Иван непринужденно улыбнулся. — Это я твой вечный должник. Ты сделал меня здоровым человеком.

— Пустое, — отмахнулся Сухов.

«Он противен мне, как тот нарисованный маргон… А не маргон ли он?» — кольнула коварная болезненная мысль.

— Ты устал, Антон? Сложные операции?

«Сколько сочувствия в голосе Вероники».

— Сложные, — вяло подтвердил Антон и уселся в кресло напротив аквариума.

— Тебе нравятся новые рыбки? — Вероника положила ему руку на плечо, и Сухов вздрогнул, ему захотелось отстраниться. Но вида не подал.

«Зачем выказывать характер? Они лишь посмеются надо мной в душе. Вероника как-то сказала: «А разве посещения Ивана как-то сказываются на наших с тобой отношениях?» И то верно. У покойников глубокий сон. Лучше сидеть, отдыхая, и вспоминать стихи Сандра. «И пролетают самолеты, далекие серебристые сверчки, а мы, как сказочные гномики, за окнами своих убежищ смеемся, плачем, и вот так как будто незаметно пролетает жизнь гномиков-волшебников… Над нами — самолеты, и небо, и звезды, а уж выше — никого, а над «никем» — снова мы, разводим руки, как крылья…»

— Красивые рыбки. Правда, Антон?

— Да.

— А вот у этой великолепный хвост. Роскошный. Спасибо, Иван. Я… Мы тебе очень признательны.

Председатель жилищного совета поднял взгляд и долго смотрел в глаза Сухова-старшего, как бы желая найти в них что-то недоговоренное, скрытое. Казалось, что у Платона Николаевича к ученому некоторое предубеждение.

— В определенном смысле я могу вас понять. Ваше удивление и ваш интерес… Дело в том, что я знаком с Гиатой.

— Вы давно ее знаете? — спросил Сухов.

— Сравнительно недавно. Но, надеюсь, вы согласитесь со мной, что для того, чтобы по-настоящему узнать человека… Одним словом, хочу сказать, что не обязательно пуд соли есть всю жизнь. Не так ли?

— Так вы согласны со мной, что Гиата Биос — человек очень…

— Очень странный она человек, — решительно перебил его Платон Николаевич. — С этим просто нельзя не согласиться. Но, впрочем, у вас гораздо большие возможности, — утомленно произнес председатель жилсовета. — Поэтому вам, простите, больше оснований утверждать — больная она или здоровая. А я, увольте, в вундеркиндах не разбираюсь.

Чеканя каждое слово, Сухов-старший заявил:

— Нет, думаю, она не больная, ибо больных людей председатели жилсоветов не боятся.

— Вы ошибаетесь. Я не боюсь ее. Но мне, честно говоря, трудно определить свое отношение к Гиате Биос.

— Почему?

Но что мог ответить Платон Николаевич? Рассказать, как Гиата пришла к нему в первый раз? Пришла домой. Рассказать, как он зачарованно любовался ее золотистыми волосами, стекавшими волнистыми ручьями на плечи? О пьянящем аромате ее тела? О ее огромных колдовских глазах?..

— Понимаете ли, жизнь меня научила, что не следует быть слишком категоричным в своих утверждениях. По крайней мере, не стоит торопиться высказывать их категорично.