Конечно, это была чисто политическая декларация. Политикам же свойственно облачаться в белые ризы, а противников мазать чёрной краской. Те же чехи, как мы помним, во время карательных экспедиций без всякого суда развешивали по телеграфным столбам и берёзам «представителей демократии». Что же касается намеренного сжигания деревень как меры наказания, то ещё 12 октября Дитерихс категорически это запретил, сославшись на приказ верховного правителя от 6 мая 1919 года, в котором личные и имущественные права мирного населения были объявлены неприкосновенными, а охрана их была возложена на армию.[1325]
Тем не менее меморандум был подхвачен оппозицией – в первую очередь, конечно, эсерами, обильно ими цитировался и усиленно распространялся. Даже Вологодский, накануне своей отставки тоже вдруг «прозревший», заявил в разговоре с верховным правителем по прямому проводу 21 ноября: «Недопустимый по форме, чехословацкий меморандум справедлив по существу, ибо рисует действительное положение страны».[1326]
Колчак же, крайне оскорблённый выступлением чехословацких политиков, 25 ноября послал телеграмму в Иркутск с требованием, чтобы Совет министров прекратил всякие сношения с Павлу и Гирсой и предложил чехословацкому правительству отозвать их из России. Пепеляев и Сукин сильно перепугались, получив эту телеграмму. Пепеляев даже намеревался считать её неполученной и вычеркнуть из списков, но Колчак настаивал на исполнении своего распоряжения.[1327]
В конце концов какое-то представление чехословацким уполномоченным было сделано. В ответной ноте Гирса утверждал, что меморандум был неправильно понят: в нём ни словом не упомянуты ни верховный правитель, ни его правительство, а лишь говорится о том, что «обстановка на местах и местные причины служат поводом невыносимого положения нашей армии». Гирса заявлял, что чехословацкое руководство по-прежнему поддерживает Колчака.[1328] После этого 30 ноября Колчак телеграфировал, что он приостанавливает свой протест и считает желательным, чтобы и чехословацкие представители в свою очередь приостановили распространение меморандума.[1329] Дипломатический скандал, казалось, был улажен. Но злополучный меморандум сделал своё дело. Ибо он преследовал двоякую цель: во-первых, вновь сблизиться с оппозицией и прежде всего с эсерами, во-вторых же – и это было важнее – оправдать тот беспредел, который вскоре начали творить чехословацкие войска на Сибирской магистрали.
17 ноября командующий Чехословацким корпусом Ян Сыровой разослал по воинским частям инструкцию, коей предписывалось в случае большевистского восстания применять оружие, но «не препятствовать политическому перевороту, если он не имеет ничего общего с большевизмом». В этой же инструкции был сформулирован главный принцип, которым теперь следовало руководствоваться командирам чехословацких частей: «Наши интересы – выше всех остальных». На следующий день был дан приказ приостановить движение русских воинских эшелонов и ни в коем случае не пропускать их восточнее станции Тайга, пока не проедут чехословацкие войска.[1330] На деле, как увидим, задержка распространилась на все эшелоны, исключая чехословацкие.
1-я чехословацкая дивизия была расквартирована на участке Красноярск – Иркутск, 2-я – в Томске, 3-я – от Новониколаевска до Красноярска.
Падение Омска и быстрое наступление красных вызвали панические настроения среди легионеров. Что будет с ними по приходе красных, никто не знал. Но было ясно, что оружие отнимут. Отнимут также и то, что было нажито во время пребывания в России («военные трофеи», отбитые у партизан, но не возвращённые законным владельцам, другое имущество, приобретённое путём торговых операций и спекуляции). На Урале и в Сибири долго помнили частушку времён Гражданской войны:
Русские с русскими воюют,
Чехи сахаром торгуют.
Чехи и словаки поднялись вдруг и сразу, захватив для себя и своего скарба громадное количество эшелонов. Что только не втискивалось в товарные и пассажирские вагоны: мебель, экипажи, станки, зеркала, моторные лодки, пианино, огромные запасы продовольствия, обмундирования, мануфактуры.[1331] Никто не мог препятствовать движению чехословацкого воинства, которое вело себя как оккупационное. Даже поезда верховного правителя простаивали часами и сутками. Если у чехов выходил из строя паровоз, они не стеснялись забрать другой у первого попавшегося эшелона. Кто находился в этом эшелоне – беженцы, раненые, больные – это чехословацких солдат не интересовало.
В непроходимую пробку превратилась станция Тайга, где Томская ветка выходила на главную магистраль. На восток от этой станции бесконечной лентой тянулись чехословацкие эшелоны. Западнее в безнадёжном ожидании скапливались беженские поезда, госпитали, эвакуируемые министерства, вывозимые на восток грузы. Столь же тщетным было ожидание других союзных эшелонов – польских и сербских. Согласно приказу Жанена, они должны были прикрывать отход чехословацкого воинства.
24 ноября Колчак, находившийся в Новониколаевске, послал телеграмму Жанену и Сыровому (копии – Ноксу, американским и японским представителям и в Совет министров). Сибирская магистраль, говорилось в телеграмме, обладает небольшой пропускной способностью: 15 поездов на участке Новониколаевск – Красноярск и восемь – на отрезке Красноярск – станция Маньчжурия. Всё это в настоящее время задействовано для пропуска чехословацких эшелонов. В результате хвостовые поезда, отошедшие из Омска, оказались уже на линии боевого фронта, а продление такого положения, писал Колчак, «приведёт к полному прекращению движения русских эшелонов и к гибели многих из них». «В таком случае, – заявлял он, – я буду считать себя вправе принять крайние меры и не остановлюсь перед ними». Чтобы избежать этого, верховный правитель предлагал восстановить власть русской администрации на дороге, предоставить в распоряжение чехов до половины подвижного состава и, поскольку Владивосток всё равно не сможет принять все их эшелоны, направлять их по КВЖД в китайские порты для отправки на родину.[1332]
«Крайних мер» в распоряжении Колчака фактически уже не было. Сыровой на телеграмму не ответил, а Жанен предпочитал переписываться с русскими властями через министра С. Н. Третьякова. «Я получил сегодня утром циркулярную телеграмму Колчака, – писал генерал. – Он обращается к помощи дипломатических представителей по поводу некоторых мелких фактов для того, чтобы представить ряд неопределённых ходатайств, которые трудно удовлетворить даже в нормальное время. Априори я не могу не констатировать, что эта телеграмма ещё больше затрудняет возможно скорое и удовлетворительное разрешение положения, к чему мы оба стремимся».[1333]
Из брошенных на разъездах, полустанках и в степи эшелонов поступали отчаянные телеграммы. Например, начальник одного из эшелонов, войсковой старшина Улазинский телеграфировал 23 ноября: «Эшелон ПО стоит на Болотной. Состав – семьи сибирских казаков и Минпром и торговли. В тот момент, когда казаки на фронте, семьи, эвакуируемые в Читу, не имеют возможности двигаться дальше, ибо на дороге господствует право сильного. В эшелоне много больных, женщин и детей… Эшелон стоит на Болотной четвёртые сутки…»[1334]
Все такие телеграммы оставались без ответа: никто не мог или не хотел помочь. Напрасны были и вопли: «Хлеба, хлеба!» – когда мимо, не снижая скорости, проносились составы, вывозившие из Сибири вчерашних союзников с их добром. Сменялись сутки, подходили к концу продовольствие и топливо. Тогда все, кто мог двигаться, выходили из поезда и в 30-градусный мороз отправлялись в самостоятельное путешествие – кто на санях, если это как-то удалось, а другие пешком. Из первых кое-кто спасся, а из вторых, наверно, мало кто выжил.
