Первые дни по прибытии в Екатеринбург Колчак был занят в штабе Гайды. Так что подготовкой своего доклада он смог заняться только утром в день открытия съезда. Вместе с Гинсом они наметили общий план. Адмирал, как вспоминал Гинс, без колебаний отверг поступавшие от некоторых военных предложения о милитаризации заводов и о прикреплении к ним рабочих.

Речь Адмирала в переполненном зале (собралось до 600 человек) имела несомненный успех. Колчак говорил по заготовленному плану, а потом сказал несколько слов и сверх того, «и вышло это у него очень хорошо», вспоминал Гинс. «Обеспечение рабочего продовольствием и предметами первой необходимости, установление для него надлежащих норм оплаты труда, извлечение из армии незаменимых квалифицированных рабочих с сохранением их военнослужащими, – тезисно пересказывал Гинс речь Колчака, – сделают больше, чем милитаризация заводов или их военное управление».

Дальнейшая работа съезда пошла по десяти секциям: горно-заводской, кожевенной, овчинно-шубной, мукомольной, лесопромышленной, золото– и платинопромышленной, химической и мыловаренной, кустарной, сельскохозяйственной и текстильной. Ставилась задача не только отказаться, с помощью уральской промышленности, от части поставок из-за рубежа, но и сделать восстановленный и реконструированный Урал опорой в деле будущего восстановления экономики всей страны.

Генерал Будберг, посетивший ряд секций, утверждал, что там было много публики эсеровского типа, говорилось много пустяков, ораторы «упражнялись в любимом российском обывательском занятии – начальству в нос гусара запускать». У генерала возникло желание посадить всех этих ораторов в один вагон и отправить на ту сторону фронта – «пусть попробуют там побрехать». Но даже ворчливый Будберг отмечал в целом деловой характер съезда и его резолюций, направленных «к решительному улучшению положения уральской фабрично-заводской промышленности». В свою очередь представителями правительства тут же было решено отпустить заводам хлеб из казённых запасов, предоставить в их распоряжение некоторые транспортные средства, отпустить из армии квалифицированных рабочих.[1164]

Удачный опыт работы с общественностью в Екатеринбурге подтолкнул Адмирала к мысли о расширении компетенции и состава Экономического совещания. Теперь оно стало называться Государственным экономическим совещанием. Кроме министров, представителей промышленности и кооперации в его состав вошли представители земств и городов (20 человек), которые назначались верховным правителем по представлению соответствующих органов самоуправления, казачьих войск, профсоюзов и научных организаций. Совещанию было предоставлено право делать представления правительству о необходимости тех или иных мероприятий в социально-экономической области, рассматривать роспись доходов и расходов, обсуждать представленные ведомствами законопроекты, касающиеся социальной сферы. Все подобного рода законопроекты должны были поступать на отзыв Государственного экономического совещания. Не считая возможным вводить парламентский строй во время Гражданской войны, правительство стремилось рядом последовательных шагов подготовить переход к нему в будущем.

Первое заседание в обновлённом составе Совещание провело 19 июня. Председателем его стал Г. К. Гинс. Адмирал обычно утверждал всех представленных ему кандидатов в члены Совещания. Так что в его составе оказались члены Учредительного собрания, эсеры А. Н. Алексеевский и Н. П. Огановский.[1165] Первый из них, по-видимому, никогда не прекращал оппозиционной деятельности, а второй, по крайней мере до осени, стремился к конструктивному сотрудничеству с правительством и возглавлял земельную комиссию.

Весной 1919 года повстанческое движение в белом тылу, конечно, было слабее, чем в красном. Однако оно, начавшись осенью 1918 года с отдельных бунтов, фактически никогда не прекращалось. Много существовало причин, которые толкали население к противодействию властям: налоги, ограничения в пользовании казённым лесом, мобилизации и, наконец, последнее по счёту, но не по важности – изъятие милицией самогонных аппаратов. Вызывало раздражение также то, что правительство, закупая хлеб по казённым ценам, не обеспечило доставку в деревню нужных ей товаров. Из всех перечисленных причин главной, по крайней мере на первых порах, надо считать мобилизацию.

В мировоззрении сибирских крестьян как-то странно сочетались элементы монархизма и анархизма: царь, конечно, нужен, но такой, который не брал бы податей, не призывал в армию и позволял бы рубить лес, где угодно и сколько хочется.[1166]

Сопротивление властям имело следствием прибытие карательных отрядов и массовые порки. «Большевики нас не пороли», – говорили выпоротые крестьяне, подтягивая штаны. Откуда было им знать, что большевики в аналогичных случаях предпочитали расстреливать? Первый их приход в Сибирь был кратковременным, они не успели проникнуть далеко в сибирскую глубинку.

Сибирское повстанческое движение – это сложное явление. Не надо, наверно, сваливать всё в одну кучу (бунты, партизанщину, внутренние фронты). Деревенские бунты – это, конечно, дело самих крестьян. А вот партизанщина сплошь и рядом замешана на обычном бандитизме. Мало их – действительно «идейных» партизанских отрядов. После падения старого режима для разбойников тоже наступила свобода – и чем дальше, тем было свободнее. А ведь Сибирь – место каторги и ссылки. Бывшие каторжники взялись за старое, и возникли многочисленные разбойничьи отряды, для коих особенный простор был в деревенской глубинке, где почти не было милиции, откуда можно было выходить, делать своё дело и обратно туда возвращаться. Отнюдь не всегда, конечно, такие отряды возглавляли уголовники, но уголовный элемент всюду присутствовал. Даже эсер Е. Е. Колосов признавал, что в повстанцы шла прежде всего «бродячая Русь».[1167]

Мощное пополнение партизаны получали от дезертиров, среди которых было много бывших фронтовиков. Именно они придавали «идейную» окраску отдельным отрядам – большевистскую, эсеровскую, анархистскую. Но близкое сотрудничество с уголовным миром и суровая обстановка жизни в отряде быстро стирали разницу между теми и другими.

Крестьяне, конечно, не испытывали чувства радости, когда такой отряд являлся в их деревню: хлеб выгребут, скотину порежут, лошадей заберут, баб изнасилуют, церковь сожгут. Если отряд был небольшой – старались отбиться.[1168] Если же, на беду, отряд был внушительный, приходилось оказывать вынужденное гостеприимство.

И опять же – разница. Некоторые сёла почти не давали пополнения в партизанские отряды и крайне неохотно их принимали, у других же – в отрядах была половина своих. Тут секрет был простой – не давали казаки и старожилы. Переселенческие же деревни сплошь были красными. 18 мая 1919 года Будберг записал в дневнике: «Восстания и местная анархия расползаются по всей Сибири; говорят, что главными районами восстаний являются поселения столыпинских аграрников, не приспособившихся к сибирской жизни и охочих на то, чтобы поживиться за счёт богатых старожилов».[1169] Особое тяготение столыпинских переселенцев к бунтам и партизанщине отмечал позднее и красный комиссар В. М. Косарев, посланный в завоеванную уже Сибирь.[1170]

Странная, конечно, сложилась история. Переселенческое управление при старом режиме было мощной организацией. Оно прокладывало дороги в глухие места (потом эти дороги так и назывались – «переселенческими»). Строило для переселенцев больницы – лучшие в сибирской деревне. Давало ссуды. Но либо помощь оказывалась бюрократически неумело, не шла на пользу, либо люди разбаловались и привыкли к подачкам, либо вообще нехозяйственный элемент в массе своей ехал в Сибирь. Как бы то ни было, многие из переселенцев, если не большинство, к началу описываемых событий не смогли как следует устроиться на новом месте и расстаться с бедностью.