Будберг, в то время уже военный министр, был категорически против и даже не хотел скреплять подписанный Адмиралом приказ. Личный его доклад ничего не дал. Колчак, как писал Иностранцев, в своём упорстве доходил подчас до упрямства.

Реквизиция была проведена по всем правилам военного искусства. Неприятель был застигнут врасплох и почти не оказал сопротивления. Изъяли более 60 тысяч аршин разного полотна, на следующий день – ещё 20 тысяч. Адмирал остался доволен, омские дамы получили возможность приложить своё старание. «Шторм» утих, и Адмирал теперь смог более внимательно выслушать доклад военного министра. Оказалось, что на интендантских складах действительно имеются большие запасы и полотна, и готового белья. Но Ставка не заявляла на них требований, и потому они лежали без движения.[1161]

Большевистские методы руководства обладали большой притягательной силой даже для Колчака, ярого противника большевиков. Но обычно оказывалось, что такие методы провоцировала элементарная нераспорядительность кого-то из его ближайшего окружения.

Продвижение колчаковских войск в глубь Европейской России остро ставило вопрос о земле. От этого во многом зависел успех всего дела. В первую очередь следовало решить, кому будет принадлежать урожай с бывших помещичьих земель. 3 апреля Совет министров принял постановление о том, что урожай будет принадлежать тем, кто сеял. Это был первый шаг в правильном направлении.

Далее следовало всенародно объявить о целях и намерениях правительства в аграрном вопросе. Министерство земледелия представило проект декларации, и в Совете министров разгорелись жаркие споры. Гинс и некоторые другие члены кабинета требовали, чтобы в документе чётко было сказано, что «восстановления помещичьих земель производиться не будет». В ответ были высказаны сомнения, что такое заявление подтолкнёт к их захватам там, где они ещё уцелели. Тогда была предложена другая редакция: «Восстановление тех владений помещиков и казны, которые в течение 1917 и 1918 годов перешли в фактическое обладание крестьян, производиться не будет». Не прошла и эта редакция.

Генерал Лебедев специально пришёл на заседание Совета министров, чтобы настоять на отсрочке, а фактически на непринятии декларации. В армии, говорил он, сражается много офицеров-помещиков – подобный документ снизит их боевой дух. В правительстве знали, что многие бывшие помещики, бежавшие в Омск, ищут покровительства в Ставке, а некоторые офицеры в освобождённых от большевиков районах действительно пытались возвращать помещикам их земли. Тем не менее Лебедева поддержали Михайлов и Сукин. И всё же большинством голосов декларация была утверждена. Лебедев демонстративно ушёл с заседания, а потом подал письменный протест. Несмотря на это, Колчак подписал её на следующий же день, 8 апреля.

Декларация, принятая с таким скандалом, сама по себе получилась документом весьма слабым. Наиболее удачным её местом было ещё раз сделанное заявление о том, что «урожай будет принадлежать тем, кто сейчас пользуется землёй, кто её запахал и засеял». Далее следовавший пассаж звучал гораздо менее определённо: «…Правительство примет меры для обеспечения безземельных, малоземельных крестьян и на будущее время, воспользовавшись в первую очередь частновладельческой и казённой землёй, уже перешедшей в фактическое обладание крестьян».

Общее впечатление ослаблялось и ещё одним пунктом, где говорилось, что земли хуторян, отрубников, укрепленцев «подлежат возвращению их законным владельцам». Министр земледелия Н. И. Петров хотел сохранить результаты Столыпинской аграрной реформы, не зная, что по деревням уже прокатилась волна переделов, которая смела хутора, отруба и укреплённые участки. Восстановить всё это было уже невозможно.

В окончательном виде, подчёркивалось в декларации, земельный вопрос будет решён Национальным собранием.

Вообще же декларация, многословная и недостаточно определённая, не могла произвести большого впечатления на тех, кому была адресована.

Ещё менее удачным, с точки зрения политики, был закон о временной передаче помещичьих земель в руки государства. Захваченные крестьянами земли следовало обмерить и описать, а сами крестьяне становились с этого момента арендаторами. Конечно, всё это должно было вызвать у них самые неприятные подозрения: земли отнимут. В то же время были недовольны и изгнанные помещики, считая, что власти хотят узаконить захват их земель. Закон остался на бумаге, но наделал много шуму и подпортил репутацию Омского правительства.

Позднее, в конце июля, Колчак, стараясь исправить ошибки, заявил, что правительство и лично он считают «справедливым и необходимым отдать всю землю трудящемуся народу». Однако такое заявление прозвучало уже несколько поздновато.[1162]

Вообще же белым вождям трудно было состязаться с красными по части обещаний – ведь красные сулили ни более ни менее, как рай на земле. И Колчак, наверно, не раз вспоминал, как Толль в первой северной экспедиции кричал собакам: «Вперед! Вперёд! Там тёплое жильё! Там много вкусного корма!» А когда переставал обманывать, стая останавливалась. Человек, как индивидуум, конечно, далеко ушёл от животных. Обустроенное, сытое общество с помощью таких призывов не поднять. А вот орды голодных, ошалевших от бесконечных бедствий людей поднять и увлечь в нужном направлении, оказывается, можно – важно только всё время поддерживать напряжение, нагнетать обман.

Апрель 1919 года был отмечен ещё одним важным законом – в области денежного обращения.

По мере того как белые войска шли в глубь Советской России, в обратном направлении – из занятых территорий в Сибирь катилась огромная масса напечатанных большевиками денег, в основном «керенок». Это не только поддерживало порочную практику финансирования большевистских расходов, но и подхлёстывало инфляцию и расстраивало экономику. Министр финансов Михайлов пошёл на жёсткие и неординарные меры.

16 апреля было объявлено, что через месяц, с 15 мая, будут изъяты из обращения казначейские знаки 20– и 40-рублёвого достоинства («керенки»). Их надлежало сдавать в банки в обмен на именные квитанции. Половина принятой суммы возвращалась в виде сибирских знаков, вторую же половину можно было получить не ранее чем через 20 лет.

Всё это было как гром среди ясного неба, ибо «керенки» были самой ходкой валютой. Изгнание их на какое-то время внесло расстройство в экономическую жизнь. Особенно были недовольны китайские и японские торговцы, являвшиеся самыми крупными держателями «керенок» и доселе видевшие в русском рубле нечто незыблемое, независимое от политических бурь. Однако Михайлов твёрдо и настойчиво проводил свой курс. И «керенки» были побеждены.

Плоды этой победы оказались довольно горькими. Престиж русского рубля был подорван. С изгнанием «керенок» инфляция всей своей тяжестью навалилась на сибирские знаки. И, наконец, военные в один голос утверждали, что денежная реформа сильно понизила боевой порыв армии – как раз в период решающих боёв.

Приходится признать то, что прежде стыдливо замалчивалось – в годы Гражданской войны военная добыча являлась важным стимулом для той и другой армии. Красноармейцы, набранные из голодных губерний, не щадя жизни, рвались в сытую Сибирь, где, как им говорили, булки растут чуть ли не на деревьях. Солдатам Белой армии в Советской России взять было нечего… – кроме денег. Красноармейцы получали более высокое жалованье, а кроме того за ту или иную победу им раздавали большие премии. У некоторых красноармейцев, попавших в плен, солдаты Белой армии отнимали десятки тысяч рублей. Теперь это всё превращалось в мусор.

«Закон о керенках в общем принёс больше вреда, чем добра», – писал А. А. Никольский, крупный чиновник омского министерства финансов.[1163]

Наслушавшись жалоб со стороны заготовительных органов на то, что предприниматели не справляются с государственными заказами, а со стороны последних – на то, что заказы распределяются бессистемно, Колчак поручил правительству провести в Екатеринбурге съезд представителей фабрично-заводской промышленности Урала и Приуралья. Открытие съезда было назначено на 10 мая.