– Вы так добры! – Она заставила себя улыбнуться насупившемуся губернатору. – Но я уже вижу своего кавалера. Капитан Игера очень любезен: он проводит меня к монахиням, которые заждались меня. Прошу извинить.

Выйдя в сад, поблагодарив за гостеприимство неприветливую жену губернатора и простившись с его болтливой худосочной родственницей, Мариса с облегчением оперлась о руку капитана Игеры. Она настояла на возвращении пешком. Несколько солдат из числа самых доверенных плелись за ними на порядочном расстоянии, исподтишка подмигивая друг другу.

Мариса оперлась на кавалера, словно ее не держали ноги.

– Какой ужас! От этой жары я… Почему ты так долго не возвращался? Я едва не лишилась чувств. Прохладный воздух возвращает мне силы.

Этими разговорами она оттягивала момент, когда он приступит к рассказу о том, что ему удалось выведать, и оба это знали. Он пресек ее лепет суровыми словами:

– Он среди них – человек, которого ты мне поручила отыскать. Все они на одно лицо – оборванные, грязные, бородатые. Но его держат отдельно от остальных с тех пор, как при переправе через реку Анжелина он отвлек стражу, чем помог бегству одного из пленных.

– О! – То был то ли вздох, то ли всхлип.

Он встряхнул ее, чтобы самому избавиться от невыносимого напряжения.

– Слушай! Не знаю, зачем тебе это понадобилось, – ты вырвала у меня обещание не спрашивать. Но обязан предупредить на случай, если в твоей головке зреют какие-то планы: о побеге лучше не помышлять! Особенно это касается его. Его так прочно сковали, что он едва шевелится. Стражники рассказали мне, что полковник Ортега допрашивал его с особым пристрастием, поэтому…

Она споткнулась; ноги не держали ее. Позабыв о бредущих за ними солдатах, он поднял на руки ее обмякшее тело и протащил несколько ярдов, оставшихся до ворот в саманной стене монастыря.

Мариса не помнила, как добралась до кельи. Видимо, ее принесли туда две монахини. Она упала на тюфяк, как сломанная кукла. Сестра Мария-Беатриса, ворча себе под нос, раздела ее, натянула на нее просторную ночную рубашку до полу и, разжимая ей зубы, заставила выпить что-то горячее и горькое.

– Пей! Это тебя усыпит и, быть может, излечит от действия спиртного, которым от тебя разит. Бедное заблудшее дитя! Когда же ты прозреешь?

Опустившись рядом с ней на колени, она вознесла молитву за спасение ее души. Это было все, что Мариса запомнила. Потом она стала метаться, мучаясь кошмарами.

На нее напал насильник с лицом Педро, принявшийся медленно, один за другим, срывать с нее предметы туалета, пока не оставил в чем мать родила. За этой сценой наблюдал Доминик. Она кричала, умоляя его о спасении, но он продолжал стоять с суровым выражением на лице. Потом она сообразила, что он стоит на эшафоте с петлей на шее. «Помоги!» – завопила она, но он только покачал головой. Позади него появился ухмыляющийся палач с топором. У палача тоже было лицо Педро.

«Если кому-то предстоит тебя обидеть, menina, то пусть это буду я», – тихонько проговорил он. Она отчаянно забилась, пытаясь все объяснить, но Педро уже приступил к своему гнусному делу. Эшафот превратился в плаху, и палач с победной усмешкой занес топор…

– Доминик! Доминик!

Она рывком села. Пот залил ей глаза, мешая видеть. Ее рот остался разинут, собственный крик продолжал звучать в ушах, отдаваясь эхом между стенами.

В келью, шурша коричневой рясой, вбежала сестра Мария-Беатриса.

– Что теперь, дитя мое? Все гулянье допоздна, скачки на солнце, вино да пирушки! Неудивительно, что тебя преследуют кошмары! – Несмотря на суровость тона, в ее взгляде читалось сострадание. Когда Мариса разрыдалась, пожилая монахиня обняла ее, осуждающе приговаривая: – Будет, будет! Это просто дурной сон – и поделом! Сходишь со мной в часовню, тебе и полегчает. Я пошлю за отцом Хуаном, чтобы он выслушал твою исповедь. Ты не считаешь, что пора? Тебе больше нельзя удерживать все это в себе. Мы не перестаем за тебя молиться…

Мариса спустила ноги на пол, испытывая головокружение и тошноту.

– Не могу! Не сейчас! – Она продолжала всхлипывать, речь оставалась бессвязной. – Меня сейчас стошнит… Не смотрите, сестра. Простите меня!

Сестра Мария-Беатриса при своей внешней хрупкости была не робкого десятка. Она поддержала Марисе голову, убрала с ее лба волосы и прошептала:

– С какой стати мне уходить? Глупости! Ничего, теперь тебе полегчает. Если бы ты послушалась… Ладно, не обращай внимания. Ложись. Но лучше тебе побыстрее исповедаться, иначе будет поздно! Что скажет монсеньор? Что мы тебя не уберегли. И будет прав. – Она вытерла ей лицо смоченным в воде платком. – Лучше бы тебе поскорее выйти замуж, дитя мое. Сама я в таких делах не больно опытная, но, помнится… – Сестра подобрала губы, словно сболтнула лишнее, но Мариса ничего не услышала. Она с отчаянием загнанного зверя обводила глазами келью.

– Который час? Где моя одежда? Мне надо идти!

– Идти? В таком состоянии? И думать забудь! Уже минул полдень, началась сиеста. На улице пусто, не считая этих несчастных, выставленных на площади. Но тебе на такое лучше не смотреть. Лежи и отдыхай. Хотя бы раз прислушайся к голосу разума!

«Лучше побереги нервы и не ходи завтра на площадь! – шептал ей Фернандо. – Не знаю точно, что у него на уме, но тебе лучше этого не видеть».

Но разве она когда-нибудь прислушивалась к советам?

Она принялась поспешно одеваться, а когда сестра Мария-Беатриса, преисполненная благих намерений, ушла, заперев за собой дверь, прижалась лицом к узкому оконцу и подняла такой крик, что сбежался весь монастырь. Ее окружили суровые лица, выражающие сострадание, и круглые вопрошающие глаза.

– Я вам не заключенная! Я пожалуюсь губернатору! Когда приедет дядя, я скажу ему, что вы держали меня взаперти и морили голодом! Или вы предпочитаете, чтобы я наложила на себя руки? Тогда я стану биться головой об эту каменную стену, спущу с себя шкуру или перережу себе вены… Как вы тогда отмолите свои души?

– Кажется, в нее вселился бес, – пробормотала одна из монахинь, осеняя себя крестным знамением.

Настоятельница удрученно покачала головой: