Ощущение безопасности и власти, дарованное близостью с Камилом, позволило ей забыть о прежних страхах. Ей, впрочем, хватило ума, чтобы уяснить, что хрупкое равновесие власти почти во всех государствах, именуемых берберскими, поддерживается янычарами, от преданности которых зависят все эти деи, беи и даже султаны. Могущество Камила зависело от преданности его подданных; в сущности, он был самым могущественным человеком в государстве, хоть и клялся в верности паше Триполи.

Камил был честолюбив. Он нередко заговаривал с Марисой о Наполеоне, о том, как удалось этому офицеру-корсиканцу подняться к вершинам власти. Несмотря на неудачу своей египетской кампании, Наполеон сохранил на Ближнем Востоке многочисленных приверженцев. Кто знает, что произойдет позднее, когда в его руках окажется вся Европа? Поговорив так с Марисой какое-то время, Камил не выдерживал и переходил к любовным утехам, ставшим для нее привычными.

Лейла, иногда выдававшая себя за юношу Ахмеда, чувствовала себя в полной безопасности и была уверена в себе как никогда. Как-то раз она забрела в конюшню и, недовольно нахмурившись, осведомилась, почему ей не торопятся подать коня. Она была вооружена коротким расшитым арапником, которым без колебаний воспользовалась бы, чтобы проучить нерадивого раба, ответственного за промедление. Играя роль юноши, она всегда чувствовала себя увереннее и сейчас похлестывала себя арапником по сверкающему сапогу, сердито насупившись.

Однако стоило ей увидеть человека, ведущего под уздцы ее коня, как она сделала шаг назад, побелев как полотно.

– Что ты здесь делаешь?

Доминик Челленджер, с непроницаемым загорелым лицом, насмешливо изобразил арабское приветствие, прикоснувшись правой рукой сначала ко лбу, потом к сердцу и низко поклонившись.

– Я полагал, что оказался здесь исключительно вашими стараниями, госпожа. Или вас правильнее называть «досточтимая леди»? Надеюсь, вы простите мне мои колебания, как правильно к вам обращаться? Я вижу по крайней мере, что вы обрели почву под ногами. Вы добились этого благодаря следованию моим наставлениям или собственным умом?

Она вспыхнула.

– Ты отдаешь себе отчет, как я могу расплатиться с тобой за такие речи? Не знаю, как ты здесь оказался и почему, но если тебе дорога твоя шкура, то лучше обращайся ко мне с почтением и делай вид, будто мы незнакомы.

Его серые глаза, казавшиеся в полутьме стойла совсем темными, по-прежнему насмехались над ней.

– Зачем? Чтобы не помешать твоим видам на будущее? – Не меняя интонации, он продолжал: – Насколько я понимаю, ты последняя любовница Камила Раиса. Соблюдая честь на свой лад, он овладевает тобой по-турецки, то есть как мальчиком – так это назвали бы в других краях. Верно ли это? Видимо, поэтому ты и вырядилась мужчиной?

Мариса не понимала, как вышло, что они внезапно оказались совсем одни, но не показала охватившего ее страха. Его наглые насмешки задели ее за живое.

– Как ты смеешь так со мной разговаривать? Ты еще не понял, кто ты такой? Ты раб!

– А кто же ты, жена? Или ты предпочла забыть о своем положении?

Она вскрикнула и ударила его арапником. На его тонкой рубахе проступила кровь. Однако он почти не поморщился, словно успел привыкнуть к подобному обращению, и поймал ее руку, когда она занесла ее вторично.

– Берегись! В Коране написано, что муж вправе бить согрешившую жену, но не наоборот. Лучше объясни, с какой стати ты вознамерилась выйти замуж за Камила Раиса при живом-то муже? К тому же я слышал о твоей беременности, хотя это пока незаметно. Чей это ребенок? И как ты собираешься с ним поступить?

– Отпусти! Я могла бы предать тебя смерти за одно прикосновение ко мне! – прорычала она.

Он насмешливо поклонился и разжал пальцы.

– Тысяча извинений, госпожа. Однако вопросы, заданные мной моей собственной жене, остаются в силе. Итак?

Его издевки унижали ее и выводили из себя. Теперь настал ее черед сделать ему больно. Она прищурилась, как разъяренная кошка.

– Ты не имеешь права ни о чем меня спрашивать и отлично это знаешь! Однако я отвечу, как ни больно тебе будет меня выслушать. Да, я беременна, и, судя по всему, от тебя. Мне уже раз довелось носить под сердцем твое дитя, но твоими же стараниями я его лишилась. Помнишь, как ты оставил меня на вилле, успешно сыграв со мной в свою игру, как ты сам это назвал? В тот раз это произошло помимо моей воли, но теперь, – она задохнулась, – теперь, что бы ни случилось, знай: этого захотела я сама. Почему я каждый день езжу верхом? Ты заблуждаешься, думая, что я хочу от тебя ребенка. Я бы предпочла, чтобы и это дитя погибло, как желаю гибели тебе самому!

Она ужаснулась собственных слов и во все глаза смотрела на него. Встреча с Домиником в конюшне стала для нее полной неожиданностью, и она не ведала, что творит. Ее обуревало единственное желание: сделать ему больно в ответ на боль, причиненную ей.

Внешне он выглядел униженным рабом, но внутри кипел от хорошо знакомой ей ярости. Возможно, именно этого она от него и добивалась – истинных, искренних чувств.

Она увидела, как под бородой, которую он отрастил, стали еще глубже его морщины, хорошо знакомый ей шрам побелел.

– Подлая, злобная дрянь! – процедил он сквозь зубы.

Она ответила на это истерическим хохотом.

– Я беру пример с тебя. Ты терзал меня, ты поставил на мне клеймо. Ты виновник гибели моего отца. Как ты мог надеяться, что я забуду все это и прощу тебя? Настала твоя очередь страдать. Уж я об этом позабочусь.

Она снова взмахнула плетью, побуждая его перехватить ее руку. Он уже сделал движение, чтобы избежать удара, но внезапно уронил руку и лишь слегка поморщился, принимая наказание.

Она ожидала от него чего угодно, но только не этого. Сама того не осознавая, она пыталась спровоцировать его на вспышку ярости. Почему он вдруг покорился ей? Неужели он решил смирно стоять перед ней, принимая удар за ударом и не пытаясь защититься?

Когда она опять занесла руку, из-за ее спины раздался голос, заставивший ее застыть так же, как застыл мгновение назад Доминик.

– Что здесь происходит? Почему ты опаздываешь на прогулку? – Первые слова Камил произнес просто сердито, потом в его голосе послышалась закипавшая ярость. – Если этот неверный раб посмел тебя оскорбить, тебе следовало предоставить расправу над ним мне. Назад, собака!