– Эх, Павлик… Твои слова да Богу в уши…

Я достал пачку «Лаки Страйк», Семен поморщился:

– Это многих доконало. Я думал, что ты завязал.

– Семен, завязывают с другим. А курить я и не пытался бросить. Я люблю курить. Но если ты против, то я потерплю.

Семен вздохнул:

– Тогда и мне давай одну. С какой стати я просто так стану дышать твоим дымом?

Я протянул ему сигарету, мы посмотрели друг на друга и от души рассмеялись.

Некоторое время сосредоточенно курили, разглядывая каждый свое. Я осматривал его «офис» – небольшую каморку с четырьмя шкафами и письменным столом, видавшим виды, Семен украдкой посматривал на меня и еле слышно вздыхал. Я понимал, что Кистенбаум ждет моего вопроса, сам не вылезает:

– Павлик, ты будешь кофе?

– Конечно. Черный, половина ложки сахару и щепотка корицы, если есть.

Семен всплеснул руками:

– Ты в порядочной еврейской лавочке. Здесь всегда есть корица!

Он чуть помедлил.

– Однако память у тебя. Даже корицу помнишь.

Я отхлебнул. Замечательный кофе! Еще бы мне не помнить корицу, кофе с ней я пил двадцать лет назад, во время обыска, который моя группа проводила в московской квартире этого парня. Корицу помню, а звание свое тогда – нет. Чертовщина какая-то.

– Ты читал объявление в газете? – я прищурился оттого, что дым попал в глаз, и со стороны должно было казаться, что мне и самому противен собственный вопрос.

– Читал. Я покупаю эту газету с тех самых пор, как моя нога коснулась местечка под названием Нью-Йорк.

– Местечко? Ха-ха! Семен, ты по-прежнему любитель пошутить. Хотя, если учесть количество твоих соплеменников на улицах города, его и впрямь можно назвать еврейским местечком, чем-то вроде Жмеринки. Ладно… Так ты прочел мое объявление?

Семен сокрушенно вздохнул:

– Прочел.

– Ты достал?

– А что мне было делать? Конечно, достал. Если бы ты знал, чего мне это стоило! Если бы ты только знал…

– Ты хочешь сказать, что я тебе что-то должен? Может, еще хочешь, чтобы я заплатил тебе полную рыночную стоимость этого дерьма?

– Все, чего я хочу, так это не покупать больше газету.

Я вытянул из пачки очередную сигарету, затянулся и выпустил струю дыма ему в лицо:

– Хватит причитать. Давай сюда то, что достал.

Кистенбаум вытащил из кармана маленькую коробочку с кнопкой, нажал. Стена поехала вбок, и показался гигантских размеров сейф с подобием корабельного штурвала на бронированной двери. Семен подошел к сейфу, набрал комбинацию и повернул штурвал, словно заправский капитан. Да он и был капитаном, как и каждый, кто ведет собственный корабль меж острых рифов жизни, а не плывет по течению, словно безвольная щепка.

Порывшись в сейфе, который под завязку был наполнен драгоценным содержимым, он не без труда извлек средних размеров свинцовый ящик и бухнул его прямо мне под ноги.

– Вот. Забирай свою мерзость, и чтобы ты мне был здоров.

Я с нарастающим удивлением смотрел на ящик, затем поглядел на Семена и покрутил пальцем возле виска:

– Ты в своем уме? Как я с этим попаду в самолет?

– А ты открой.

В ящике, который на самом деле представлял собой цельный свинцовый саркофаг, в углублении помещался пластиковый футляр, похожий на сигарный хьюмидор и аэрозольный баллон одновременно. На баллон – оттого что сверху футляр был снабжен дозатором-распылителем. На футляре маркировка «Локхид-Мартин»,[3] значок радиоактивности и надпись «основной компонент – изотоп полония-210». Я провел по баллону пальцем: на ощупь пластик. Взял в руку – так и есть: пластик; видимо, очень прочный; а сама «сигара» увесистая, весом не меньше килограмма.

Семен смотрел на меня исподлобья и в нетерпении отбивал такт левой ногой, отчего стал немного похож на сердитого быка, готового попытаться забодать тореадора. Рукой он оперся о стол, заваленный всякими ювелирными инструментами и приспособлениями.

– Ящик мой собственный, – наконец пояснил он. – Я все еще люблю женщин не только глазами, и черт его знает, как эта гадость могла повлиять на мои причиндалы. Я, между прочим, ездил за твоим заказом аж в Уичиту,[4] а это полторы тысячи миль. У меня на все про все вместе с дорогой ушло четыре дня, а когда я останавливался на ночь в мотеле, то приходилось брать чертов ящик с собой. Так я и спал: в одной руке эта тяжесть, а в другой…

Он внезапно резко дернул ящик стола и выхватил оттуда никелированный девятимиллиметровый револьвер «Таурус» с глушителем. Направил оружие на меня и – не успел я даже пикнуть – нажал на курок.

Английская осень… Собственно, осень здесь круглый год, и совершенно точно, что именно в этой стране и расположена ее штаб-квартира. Британский Остров формой напоминает закутанную в шелка женщину, чьи одежды немилосердно треплет ветер, и лишь чудо портновского искусства позволяет этой леди не утратить чувства собственного достоинства, представ вдруг перед всем миром в своем бледном неглиже. Отсюда, с Острова, осень наступает по всей Земле. Но тот, кто по-настоящему влюблен в это время года, лишь здесь, на Острове, может насладиться истинными осенними прелестями. Всякая прочая пора дождей и туманов – лишь копия с английского оригинала, а потому опасна для здоровья и многими нелюбима.

Осень в Лондоне особенно прекрасна, город в ней – словно чистой воды бриллиант в оправе из розового золота. Серый камень Тауэра хочется прижать к сердцу и гладить его, словно теплого, домашнего, никуда не спешащего кота. А выкурить сигарету, прогуливаясь по набережной и рассматривая подсвеченный желтым пламенем Карандаш-с-часами?[5] А потом выщелкнуть окурок и смотреть, как он, словно удаляющийся ночной поезд, бесконечно долго летит по воздуху и наконец растворяется в черной воде Темзы? И мелькнет шальным бесом мысль: «Все слишком геометрично и правильно. Жаркой, голодной крови сюда, авантюры, великих и безумных замыслов». И тут же одернешь себя: «Да ведь это и так чертовски прекрасно! Не изменить ничего, совсем как в истинной гармонии». Но, пожалуй, самой важной частью ритуала поклонения осенним дарам является прогулка в Гайд-парке: ничто ее не заменит.

Двое мужчин возраста, который принято называть «чуть за сорок», вполне очевидно принадлежали к тому разряду истинных поклонников Королевы листопада, для которых прогулка в парке есть не что иное, как традиция, которую принято соблюдать. Опытный наблюдатель без труда определил бы в них иноземцев, но не туристов, которые приехали в Лондон по своим поверхностным надобностям вроде фотографирования с полицейским из охраны Букингемского дворца или безумных ночных попоек в Сохо. Видно было, что город этот был для перешагнувших сорокалетний рубеж собеседников пусть и новым, но все же постоянным местом их проживания. Местом, к которому они вполне успели привыкнуть, и даже настолько, чтобы сделать Гайд-парк местом своих встреч и бесед, происходящих раз в неделю, как правило, по вторникам между двумя и четырьмя часами дня.

По сложившейся уже традиции они встречались в самом центре, на площадке внутри треугольника, образуемого Ринг-роад, Эксибишен-роад и Серпантином, заходя на территорию парка с двух противоположных сторон. Внутрь парка их автомобили никогда не въезжали. До места встречи каждого сопровождали двое молчаливых спутников, чьи крепкие затылки, широкие плечи и подвижные головы не оставляли сомнений в их профессии хранителей тела. За те несколько шагов, которые оставались между собеседниками, охрана почтительно отставала, и в течение двух часов ничем не обнаруживала своего присутствия, находясь в то же время на расстоянии точного пистолетного выстрела, то есть не далее двадцати пяти – тридцати метров.

Одетые неброско и безупречно, то есть так, как и принято одеваться джентльменам, мужчины обменивались рукопожатием, оставаясь при этом в перчатках, и начинали свою неторопливую прогулку по осенним аллеям, негромко переговариваясь и сдержанно выражая эмоции кивком головы. Один из них курил короткие, средней толщины сигары и за время беседы, как правило, выкуривал таких по две штуки. Другой предпочитал сигареты и употреблял их чаще: за два часа его зажигалка выбрасывала огненный язычок не менее десяти раз. Иногда тот, что курил сигареты, начинал говорить чуть громче обычного, но тут же останавливался и оглядывался по сторонам, совершенно очевидно опасаясь, что его слова может кто-то услышать. Его опасения всегда были напрасны, и собеседники вновь возвращались к своему прежнему размеренному и негромкому разговору.