О глубине и искренности взаимных чувств и поэтического влечения Цветаевой и Белого лучше всего свидетельствует письмо последнего от 24 июня 1922 года: «Моя милая, милая, милая, милая Марина Ивановна. Вы остались во мне, как звук чего-то тихого, милого: сегодня утром хотел только забежать, посмотреть на Вас; и сказать Вам: „Спасибо“… В эти последние особенно тяжелые, страдные дни Вы опять прозвучали мне: ласковой, ласковой, удивительной нотой: доверия, и меня, как маленького, так тянет к Вам. Так хотелось только взглянуть на Вас, что уже когда был на вокзале, то сделал усилие над собой, чтобы не вернуться к Вам на мгновение, чтобы пожать лишь руку за то, что Вы сделали для меня. Бывают ведь чудеса! И чудо, что иные люди на других веют благодатно-радостно: и – ни от чего. А другие – приносят тяжесть. И прежде еще, в Москве, я поразился, почему от Вас веет – теплым, ласточкиным весенним ветерком. А когда Вы приехали в Берлин и я Вас увидел, так совсем повеяло весной. А вчера?.. Знаете ли, что за день был вчера для меня? Я окончательно поставил крест над Асей: всею душой моей оттолкнулся навсегда от нее. И мне показалось, что вырвал с Асей свое сердце; и с сердцем всего себя; и от головы до груди была пустота; и так я с утра до вечера ходил по Берлину, не зная, где приткнуться с чувством, что 12 лет жизни оторваны; и конечно с этим куском жизни оторван я сам от себя. И заходил в скверы, тупо сидел на лавочке, и заходил в кафе и в пивные; и тупо сидел там без представления пространства и времени. Так до вечера. И когда я появился вечером, – опять повеяло вдруг, неожиданно от Вас: щебетом ласточек, и милой, милой, милой вестью, что какая-то родина – есть; и что ничто не погибло. Голубушка, милая, – за что Вы такая ко мне? <…>

Я ведь только тогда могу жить, когда есть для кого жить и для чего жить. И вот сегодня проснулся, а в сердце—весна: что-то окончательно оторвалось от сердца (и катится глухими провалами), и сердце, сердце обращено к свету; и легко; и милый ветерок весны; и – ласточки! И это от Вас: не покидайте меня Духом. Б. Бугаев».

Стихотворный же цикл Марины Цветаевой «Разлука» настолько потряс Белого, что свой собственный стихотворный сборник он озаглавил «После разлуки: Берлинский песенник», имея в виду двойственный смысл – свою разлуку с Асей и хронологическую последовательность и преемственность с чеканными и одновременно щемящими душу цветаевскими стихами. О «Берлинском песеннике» Андрея Белого его биограф К. В. Мочульский сказал: это – «не песни, а вопли, страшный надрывный вой насмерть раненного зверя». И причина одна – Ася:

Постепенно Ася превратилась для бывшего мужа в «тень теней»:

Однако у поэта хватило силы воли и для объективной самооценки. В сборник «После разлуки» вошла небольшая гротескная поэма с характерным названием «Маленький балаган на маленькой планете Земля». Написанная по канонам поэтического авангардизма, она к тому же, согласно пояснению автора, данному в эпиграфе, должна «выкрикиваться в форточку без перерыва». Так в конечном счете он оценивает трагикомическую ситуацию, в которой вдруг оказался, хотя трагизма в ней, конечно, гораздо больше, чем комизма:

И всюду – звезды, звезды и звездные бездны вокруг планеты Земля… Поэт-космист Андрей Белый до конца остается верным основным устремлениям всей своей жизни и в минуту отчаяния и крушения надежд по-прежнему ищет спасения в «звездных безднах». Его космическое мироощущение явственно прослеживается уже в предисловии к берлинскому сборнику «После разлуки»: «<…>Я вовсе не хочу спорить с акмеистами, футуристами, имажинистами о классической форме, звуке и образе, я хочу лишь выдвинуть здесь основные тезисы мелодизма:

1) Лирическое стихотворение – песня.

2) Поэт носит в себе мелодии: он – композитор.

3) В чистой лирике мелодия важнее образа.

4) Неумеренное употребление посредственных элементов стиха (образа и звуковой гармонии) за счет мелодии самые богатства этих элементов превращает в верное средство – убить стих.

5) Довольно метафорической пересыщенности: поменьше имажинизма; и побольше песни, побольше простых слов (меньше труб) – гениальные композиторы гениальны не инструментами, а мелодиями: оркестровка Бетховена проще оркестровки Штрауса.

Впереди русский стих ожидает богатство неисчерпаемых мелодийных миров.

И да здравствует – „мелодизм“»!

А. Белый – космист пифагорейского склада: гармонию Вселенной он пытается понять на основе математических закономерностей – и не только в виде числовой упорядоченности, но и в форме поэтической ритмики и музыкального мелодизма. Музыка космических сфер ему являлась и слышалась всегда, подобно тому, как некогда открывала она свои таинства Пифагору, Кеплеру, Лейбницу, Владимиру Соловьеву, помогая установить наиболее существенные узлы взаимосвязи Макро– и Микрокосма…

Он и сам был, как космическая мелодия, – причем не в инструментальном исполнении, а по меньшей мере в виде могучего вселенского хорала. Недаром К. Н. Васильева писала: «Жизнь сознания в нем, его самосознание было так многообразно построено, так многосоставно. Сколько сфер, зон, пластов и потоков в нем всегда пересекалось. Как бурно двигалась и неслась эта певучая ткань, образуя мгновенные смены переложений и сочетаний. <… > Это можно было бы уловить и передать лишь в формах музыки. И он, действительно, был как живая симфония. <…> Больше всего он был – музыка, и больше всего он был – ритм. Ритм и музыка едва сдерживались в нем человеческой формой…»

На глазах Марины Цветаевой и при ее непосредственном участии разыгрывался и последний акт драмы, связанный с пребыванием Белого в Германии. О настроении писателя в то время свидетельствует фрагмент его монолога: «На Европу надвинулась ночь.<…> Ядовитый газ войны ослепил Европу. Ослепленный разве видит тьму? <…> В России я был голоден, я вымерз, как земля в тундре, до сих пор вечная мерзлота сидит во мне, но в России я жил и видел живых людей. Таких же промерзших, как я, но живых! А здесь, в Европе, даже великий Штейнер оказался обезьяной. <…>»