В создавшейся парадоксальной обстановке Белому больше всего нравилось сравнивать себя с Фаустом, за душой которого охотился чёрт Мефистофель. В воспаленном его мозгу то и дело роились живые, как в кинематографе, картины. Вот ангелы (среди них – Ася) и Серафим Саровский (наиболее почитаемый им русский святой) спасают грешную душу писателя от козней искусителя. Вот благие светоносные силы спасают его из засасывающей трясины филистерства (в гётевском «Фаусте» ее олицетворяет ученый педант Вагнер). Позже Белый напишет: «Я нес в себе Фауста, борящегося со всеми „Вагнерами“, блуждающими среди нас».

Отсюда уже всего полшага оставалось до главного антропософского фантома – зловещего демона Аримана,[35] ибо, по эзотерическому учению Штейнера, Мефистофель тождествен Ариману. Ариманические видения и хроническая бессонница привели к тому, что А. Белый вновь узрел страшное будущее – во сне ему привиделся пожар в Гётеануме:[36] Ариман в персидском одеянии превратился в огненный столп и чуть было не спалил антропософский храм…

…Объяснение с Асей по поводу странной ситуации, которую трудно даже было назвать «любовным треугольником», все же состоялось. «К моему изумлению, – отмечал Белый, – она с огромной легкостью отнеслась к моим словам о Наташе: „Просто все о Наташе тебе привиделось: если тебе интересно играть в то, что ты влюблен в Наташу, ну подноси ей цветы, что ли“, – ответила она улыбаясь и гладя меня по голове. Она тут же стала упорно защищать Наташу: „Наташа сестра моя и я знаю ее лучше тебя: все, что ты говоришь о кокетстве ее, – выдумка твоего больного воображения“». К слову сказать, Наташа (точно так же, как теперь и Ася) давно не жила как жена со своим мужем Александром Поццо, но делила с ним кров. (В точно таком же положении находились Макс Волошин и Маргарита Сабашникова – таковы, знать, были нравы или поветрия, что ли…) Вконец запутавшегося Белого все чаще стала посещать спасительная мысль – покончить с гнетом сестер Тургеневых или, как он выразился в «интимном дневнике»: навсегда свергнуть «татарское иго» с закрепощенной любовью души (род Тургеневых – татарского происхождения, как, впрочем, и другие «писательские роды» – Карамзиных, Аксаковых, Тютчевых и др.).

На самом деле возникшая ситуация оказалась значительно сложней. Дело в том, что Наташе нравился вовсе не Белый (сама призналась спустя несколько лет, что его она только подзадоривала), а Эмилий Метнер, которого война застала в Германии, но он вовремя сумел перебраться в Цюрих (туда к нему и ездила Наташа), потом зачастил в Дорнах. Откровенно говоря, Белый с самого начала почувствовал двуличие Наташи и стал испытывать к своему сопернику вполне понятную ревность.

Но главным камнем преткновения между старыми друзьями стало совсем другое. Перед войной Метнер успел выпустить 1-й том монографии «Размышления о Гёте: Разбор взглядов Р. Штейнера в связи с вопросами критицизма, символизма и оккультизма» (М., 1914), которую и подарил Белому. Книга, как это уже видно из ее подзаголовка, была посвящена не столько научным и философским взглядам Гёте (как уверял ее автор), сколько гиперкритическому разбору работ Рудольфа Штейнера, посвященных естественнонаучным и натурфилософским идеям великого немецкого писателя и мыслителя. В то время Штейнер считался одним из лучших интерпретаторов и комментаторов научных трудов Гёте, посвятив данной теме ряд собственных работ. В свою очередь, Метнер в России считался одним из ведущих гётеведов (или, как тогда говорили, гётистов) – правда, в области художественного творчества немецкого гения.

Не удивительно, что ознакомившись с книгой Метнера, вызвавшей абсолютное и решительное неприятие, А. Белый решил встать на защиту Р. Штейнера и немедленно засел за работу, потребовавшую от него мобилизации всех сил и таланта. Нет нужды говорить также, что к конечном счете Белый не оставил камня на камне от объемистого опуса своего давнего друга (отныне ставшего «бывшим»).

Главную и очень важную поддержку в это исключительно трудное для него время А. Белый получал из России от Иванова-Разумника, видевшего в своем беспокойном друге выдающегося писателя, не сомневавшегося в его большом будущем и следившего, чтобы договорные авансы и гонорары из Петербурга в Дорнах поступали регулярно (что в условиях военного времени сделалось крайне затруднительным). «В это время, – вспоминал Белый, – я получил письмо от Иванова-Разумника (на самом деле таких писем было несколько. – В. Д.); он кое-что спрашивал меня о моих литературных работах; письмо его было проникнуто теплотою и признанием моих литературных заслуг; оно показалось мне, точно написанным из другого мира, где меня помнят, любят и ценят; здесь, в Дорнахе, никто меня не любил как писателя; многие [на] меня косились, неизвестно за что; я был окружен страшными, мне непонятными знаками судьбы. И мне опять захотелось бежать от всей дорнахской абракадабры, порой столь оскорбительно для меня звучащей».

В своем письме к Иванову-Разумнику, отправленном из Дорнаха 27 февраля (11 марта) 1916 года, А. Белый конкретизирует вышеперечисленные моменты: «Жизнь здесь унылая: все болею то нервным переутомлением, то одышкой, то страдаю сердечными припадками; пушки в Эльзасе начинаю просто не переносить. И уехать-то некуда. Роман мой застопорился: очень много было у меня в личной жизни забот, огорчений и тяжелых переживаний; очень много и неприятностей на почве здешней местной жизни. Отчаянные господа (верней, госпожи, или проще – „старые девы“) наши антропософы; 5 % порядочных людей, ½% людей замечательных: прочие – никуда не нужный балласт, тормозящий все дело доктора; испортили купол наш „дряблою, декадентскою живописью“: вместо антр[опософского] искусства получилась дотошность самого захудалого модернизма; столько здесь тяжелого, нудного, что Вы и представить себе не можете: вот скоро 3 месяца д[окто]ра нет; мы одни среди неприятностей, мелочностей, „теткинских“[37] сплетен: работники (т. е. молодежь) едва таскают ноги от усталости: у кого болезнь сердца, кто вытянул от колотьбы по дереву сухожилие, кто просто слег: и все это – в „базельском“ мертвом сне, среди кляузных и зло настроенных деревушек».

Застопорившийся роман, о котором сообщал Белый, – начатая им книга, открывавшая давно задуманную им биографическую эпопею «Моя жизнь», представлявшую, в свою очередь, последнюю 3-ю часть трилогии «Восток и Запад» (куда, как уже отмечалось, входили романы «Серебряный голубь» и «Петербург»). Теперь предполагалось написать семь частей: «Котик Летаев» (годы младенчества); «Коля Летаев» (годы отрочества); «Николай Летаев» (годы юности); «Леонид Ледяной» (годы мужества); «Свет с Востока» (Восток); «Сфинкс» (Запад); «У преддверия Храма» (мировая война). Этот план сложился в общих чертах к осени 1915 года и тогда же Белый написал 1-ю главу «Котика Летаева». Котик Летаев – беллетристический псевдоним самого Белого.

В конечном счете из семи задуманных романов написаны были только два (за «Котиком Летаевым» последовал спустя четыре года «Крещеный китаец», первоначально озаглавленный «Преступление Николая Летаева»).

Вскоре от Иванова-Разумника пришла еще одна приятная весть. Вместе с Блоком они уговорили издателей «Сирина» уступить им нераспроданные экземпляры альманаха и на их основе подготовить отдельное издание напечатанного в трех его выпусках романа Белого «Петербург».[38] Предполагалось сброшюровать текст, изъятый из трех сборников в одну книгу. Издатели ответили согласием, вскоре тираж шести тысяч экземпляров был полностью готов и книги поступили в продажу. После их реализации и уплаты издательских долгов Белому причиталась приличная сумма – что-то около семи тысяч рублей. Пока же «под роман» и под поручительство Блока, Мережковского и Гиппиус удалось взять в «Литературном Фонде» небольшую ссуду в размере 300 рублей на неотложные расходы (с формулировкой решения – «в связи с тяжелым [материальным] положением» А. Белого). Получив из России добрую весть Белый вскоре написал и Блоку: