— Это же здорово, — сказал я и почувствовал, как она вдруг вся напряглась. Тем не менее я лепетал дальше. — То есть, наполнить картину таким трагизмом, такой силой, когда имеете дело с настолько повседневными предметами, — это же замечательно. Иными словами, футбольный мяч и теннисная ракетка — кто бы мог подумать…

Фиби обернулась, но глаз не поднимала, а голос ее был по-прежнему тих.

— Я не очень уверена в своих художественных способностях.

— Напрасно.

— Это последняя из шести картин, навеянных мифом об Орфее.

— А остальные так же хороши, как э… — Я изумленно посмотрел на нее. — Прошу прощения?

— Здесь изображены лира и его отсеченная голова — их влекут воды Ибера.

Я сел на кровать.

— А.

— Теперь вы понимаете, почему я не люблю показывать свои работы.

Казалось, покончить с затянувшимся молчанием не удастся никогда. Я тупо смотрел в пространство, даже не пытаясь извиниться, настолько меня это ошеломило. Фиби села за стол и принялась затачивать карандаш. Я уже почти набрался решимости встать и уйти без единого слова — это было бы лучше всего, — когда она неожиданно спросила:

— Она сильно изменилась?

Я сначала не понял.

— Простите?

— Джоан. Сильно изменилась с тех пор, как вы с ней виделись в последний раз?

— О. Нет, не очень. — Потом подумал. — Если честно, я не могу сказать. Я ведь никогда ее по-настоящему не знал взрослой — только ребенком. Теперь мы словно заново познакомились.

— Да, я заметила. Вы совсем чужие.

Я пожал плечами. Не равнодушно, скорее — с сожалением.

— Наверное, не стоило мне приезжать.

— Что вы! Она несколько недель ждала этой встречи. Ей хорошо с вами, точно вам говорю. Когда вы тут, она совсем другая. И Грэму так кажется.

— Другая — в каком смысле?

— Менее… отчаявшаяся, что ли.

Мне не понравилось, как это прозвучало.

— Мне кажется, ей здесь очень одиноко, понимаете? А работа отнимает у нее все силы. Мы с Грэмом стараемся ее растормошить как можем. Я знаю, она с ужасом ждет лета, когда нас тут не будет. Не то чтобы нам это было тяжело или еще как-то, — с жаром добавила она. — Мы оба с ней, вообще-то, отлично ладим, только пара каких-то вещей… как бы это сказать… выходит за рамки служебных обязанностей. Например, когда приходится играть.

— Играть?

— Довольно часто после ужина она хочет, чтобы мы играли с нею в настольные игры. «Монополия», «Змейки-лесенки» — вот такие.

Я ничего не сказал. Но внутри меня почему-то затрясло.

— Но вам об этом не стоит волноваться. Пока вы здесь, она о них и не вспомнит, это точно. Ни к чему.

— Ну? Кто со мной в скрэббл по-быстрому перекинется?

С улыбкой предвкушения Джоан обвела взглядом сидевших за столом, и каждый из нас постарался отвести глаза. Грэм прибегнул к обычному трюку принялся собирать тарелки, Фиби сосредоточенно допивала оставшееся в бокале вино, а во мне вдруг проснулся интерес к тому, как перевести лозунги на плакате польского профсоюза, что лез мне на глаза последние три вечера. Через несколько секунд я осознал: остальные надеются, что я приду им на помощь. Поэтому ответил:

— Вообще-то мне бы не помешало часок-другой посидеть в одиночестве с блокнотом, если не возражаешь. Меня сегодня просто переполняют замыслы.

Наглая ложь — но единственная причина, которую Джоан могла счесть уважительной.

— Ну что ж, — сказала она. — Не хочу мешать вам с Музой. Но если ты пишешь новую книгу, дай мне слово.

— Какое?

— Разумеется, что я буду первой читательницей.

Я криво улыбнулся.

— Ну, это дело долгое. Сомневаюсь, что она увидит свет в ближайшем будущем. А тем временем мне нужно еще кое над чем подумать — я собираюсь заняться документалистикой. — По выражению лица было трудно определить, впечатлило это признание Джоан или покоробило. — Мне предложили работу написать хронику одного весьма высокопоставленного семейства. А это совершенно другое дело, если хотите знать.

— О, и кто бы это мог быть?

Я назвал фамилию, и Грэм презрительно и недоверчиво фыркнул:

— Этой стаи упырей? Сильно же вас в таком случае прижало — вот все, что я могу сказать. — И он скрылся в кухне, унося наши тарелки с остатками превосходной «парминьяны» Фиби и на ходу чуть слышно пробормотав: — Уиншоу, значит, а? Умора…

Джоан посмотрела ему вслед расширившимися в недоумении глазами.

— Чего это он так? Что особенного в этих Уиншоу?

Она повернулась ко мне за разъяснениями, но реакция Грэма всерьез ужалила меня, и я надулся.

— Ты поняла, что он хотел сказать? — спросила она у Фиби. — Ты об этих Уиншоу слыхала?

Фиби кивнула:

— Слышала о Родерике. Арт-дилер. Несколько недель назад должен был приехать к нам и прочесть лекцию об искусстве, — точнее, о том, как художнику выжить на рынке. Но так и не объявился.

— Н-ну, Майкл, — произнесла Джоан, — ты у нас темная лошадка. Я хочу все про это знать. Рассказывай, я настаиваю.

— Ох, да это все…

Жестом она упредила меня:

— Не сейчас, погоди. Тебе нужно поработать, я понимаю. Нет, завтра у нас на всю историю будет масса времени. Целый день.

Звучало зловеще.

— Правда?

— Разве я тебе не сказала? Мне удалось взять отгул, поэтому мы можем устроить пикник в долине — ты и я.

— М-м. Славно как.

— И лучше не на тоскливой машине поедем, а покрутим педали.

— Какие еще педали?

— Да-да, Грэм разрешил тебе взять его велосипед. Правда, мило с его стороны?

Грэм зашел в столовую собрать приборы и мстительно осклабился.

— Очень мило, — ответил я. — Еще как мило. А погода будет хорошая?

— Забавно, что ты вспомнил, — сказала Джоан, — потому что к вечеру обещали грозу. Но у нас все будет в порядке, если выедем заблаговременно. Я подумала, если мы встанем, скажем… в шесть…

Всякая воля к сопротивлению покинула меня.

— Почему бы и нет? — согласился я, отдавая Грэму вилку и пустой бокал.

В ту ночь я никак не мог заснуть. Не знаю, в чем дело — в густой летней духоте или просто в мысли, что наутро придется подыматься ни свет ни заря, — но я больше часа проворочался на тахте, и каждое новое положение оказывалось неудобнее предыдущего, пока не осталось последнее средство: встать и найти что-нибудь почитать, выгнать из головы утомительную спираль мыслей, намертво закупорившую мозги. Однако внизу никакой литературы не нашлось, кроме той, что я привез сам, да трех-четырех вегетарианских поваренных книг на кухне. Мне же требовалось совсем другое — что-нибудь легкое, но увлекательное, и я сразу же поймал себя на мысли о детском детективе, который откопал в комнате Джоан. Следовало захватить его с собой, когда была возможность.

Через десять минут я был уверен: единственный выход — пробраться к ней в спальню и стащить книгу.

Мне повезло. Дверь была приоткрыта на пару дюймов, а шторы, судя по всему, раздвинуты, и комната хорошо освещалась с улицы. Шкаф стоял у самого входа, поэтому скользнуть к нижней полке, не потревожив Джоан, — не проблема. Я приостановился на площадке на пару секунд, прислушался, осторожно открыл дверь пошире и шагнул внутрь. Времени было примерно половина второго ночи.

Джоан лежала на спине, и кожа ее в серебристом сиянии фонарей отсвечивала серым. На ней не было никакого ночного белья, а покрывало она во сне сбросила. В последний раз я наблюдал нагое женское тело восемь лет назад и, наверное, не погрешу против истины, если скажу, что настолько красивого не видел вообще никогда. Верити была стройной — крепкая кость, маленькие груди; по сравнению с ней Джоан, бесстыдно разнежившаяся пред моим жарким взором, казалась чуть ли не аморально изобильной и соблазнительной. Мне в голову пришло слово «щедрость»: щедрое тело — в тяжелом изяществе пропорций, в той бесхитростной готовности, с какой оно отдавалось моему взгляду. Я стоял, пригвожденный к месту, и мне чудилось, что несколько этих грешных мгновений — самые восхитительные, самые нежданные и самые волнующие в моей жизни. Однако все закончилось слишком быстро. Джоан шевельнулась, повернулась ко мне, и я попятился на площадку, не издав ни звука.