— Добро пожаловать в мое гнездышко, Майкл. — Финдлей стряхнул с плеч накинутый на улице плащ. — Простите весь этот китч, этот эрзац-ориентализм. Меня воспитывали неотесанные родители в обстановке мерзости и скудости. С тех пор я всю жизнь пытался отринуть прошлое, но состоятельным человеком так и не стал. Все, что вы здесь видите, — отпечаток моей личности. Низкобюджетная роскошь. Располагайтесь на оттоманке, а я схожу приготовлю чай. «Лапсанг» вас устроит?
При ближайшем рассмотрении оттоманка оказалась стандартной диванкроватью, застеленной протертыми псевдотурецкими покрывалами, но на ней было вполне удобно. Крохотная кухонька Финдлея выходила прямо в гостиную, поэтому мы без труда поддерживали беседу, пока он возился с чайником и заваркой.
— Чудесная у вас квартира, — сказал я. — Вы здесь давно живете?
— Переехал в начале шестидесятых — чуть ли не сразу после столкновения с Уиншоу. Отчасти — чтобы избежать лишнего внимания полиции, как я уже говорил; но были причины и посущественнее. После стольких лет человек моего темперамента уже не мог сносить ограниченность, изолированность и мелочное тщеславие провинциальной жизни. О, в то время весь этот район был совершенно иным: в нем чувствовался стиль, пока сюда не ринулись брокеры, консультанты по управлению и прочие лакеи капиталистов. Раньше здесь обитала богема, кипела жизнь, возбуждение. Художники, поэты, артисты, философы, педерасты, лесбиянки, танцовщицы; даже детективы попадались. Знаете, сразу за углом отсюда жили Ортон и Хэлливелл.[78] Время от времени захаживал Джо, но не могу сказать, что мне этот человек чересчур нравился. Связь с ним заканчивалась, не успев начаться. Ни крупинки нежности. Но все равно конец был ужасен — никому не пожелаешь. Я помог властям разобраться в одной-двух деталях этого дела, кстати сказать, хотя моего имени вы не найдете ни в каких официальных отчетах.
Воспоминания его были увлекательными, но мне не терпелось поскорее вернуться к делу.
— Вы рассказывали о Фаррингдоне, втором пилоте, — напомнил я.
— Опасный был человек, Майкл. Отчаянный. — Финдлей вынырнул из кухни и протянул мне чашку из тончайшего, испещренного трещинками фарфора. — Но никоим образом не порочный. Способный на сильные чувства и великую личную преданность, я бы сказал. Но — обозленный. Раздавленный обстоятельствами. Ему так и не удалось завести нормальную семью: много лет он скитался по всей стране, работал на заводах, устраивался на случайные заработки, все глубже и глубже опускаясь в тот мир, где частное предпринимательство переходит в преступление. Ему неплохо удавалось держаться за счет собственной многогранности и личного обаяния. А он был весьма обаятелен — и довольно симпатичен, чеканной такой красотой. Помню, глаза у него были как синий бархат, а ресницы очень длинные и пушистые. Почти как у вас, если вы позволите мне этот небольшой комплимент.
Я смутился и отвел взгляд.
— Меня так и подмывало попытать с ним счастья, но склонности его слишком отчетливо указывали в совершенно противоположном направлении. Быкпроизводитель до мозга костей. Он утверждал, что в свое время покорил немало женских сердец, и у меня не было причин в этом сомневаться. Если говорить коротко — симпатичный мерзавец, довольно распространенный тип личности в первые послевоенные годы, хотя его выходки извинить было гораздо легче, чем поступки многих других.
— И что же вы ему рассказали?
— Ну, во-первых, я сказал, что выступаю от имени семейства покойного Годфри Уиншоу. Уже одно это произвело на него ошеломляющее впечатление. Он сразу оживился и даже впал в раж. Было ясно, что к Годфри он питал самую преданную дружбу.
— Годфри у всех, похоже, вызывал такие чувства — сама Табита крайний тому пример.
— Вот именно. Так мы, естественно, подошли к теме сбитого самолета, и встал коварный вопрос, стоит ли мне упоминать о Табите и ее экстравагантной теории. Как выяснилось, избежать этого все равно вряд ли бы удалось, поскольку сам Фаррингдон почти не сомневался: немцы получили наводку. Он сказал, что их самолет засекли задолго до прибытия в назначенную точку, при любых иных обстоятельствах радары ни за что бы его не обнаружили. Врага каким-то образом предупредили об их миссии. — Финдлей допил чай и глубокомысленно уставился на осадок чаинок, словно читал по ним будущее. Мне сразу стало очевидно, что за прошедшие восемнадцать лет этого человека ни на единый день не оставляла мысль о том инциденте, — ничего не понимая, он без устали размышлял над этой загадкой. Придумывал, как поступил бы с негодяем, сведи их судьба. — Детектив поставил чашку и покачал головой. Опасный человек, Майкл. Отчаянный человек.
Финдлей остановился у окна и, в последний раз оглядев вечерний пейзаж, затянувшийся моросью и холодом, задернул тяжелую, местами поеденную молью штору.
— Уже поздно, — произнес он. — Быть может, вы останетесь на ночь и мы продолжим историю утром? К несчастью, квартира моя слишком мала, в ней только одна постель, но…
— Всего лишь без двадцати девять, — заметил я. Финдлей смущенно улыбнулся и сел напротив с сокрушенным видом.
— Я знаю, это бессмысленно. Вы видите уловки жалкого старика насквозь. Разумеется, я внушаю вам отвращение. Только постарайтесь этого не выказывать, Майкл, — вот все, о чем я прошу.
— Дело вовсе не в этом…
— Прошу вас, не нужно меня жалеть. Вы приехали, чтобы совершить обычную сделку, я это понимаю. Как только вы получите свое, меня можно будет отбросить за ненадобностью, как ненужную тряпку.
— Напротив, я…
— Продолжим. — Он властно взмахнул рукой, призывая меня к молчанию. В мои намерения не входило посвящать в свои победы одиозного адвоката, поэтому по возвращении в Йоркшир я немедленно попросил о личной аудиенции с Табитой, каковая и была организована. Клиники, как я обнаружил, можно достичь лишь после длительной поездки через торфяники, и от одного ее вида я исполнился трепета и мрачных предчувствий. Вероятно, в той местности существует всего одно сооружение, способное сравниться с нею унынием и заброшенностью. Я, разумеется, говорю о поместье УиншоуТауэрс.
Меня проводили в личные апартаменты Табиты на верхотуре одной из высочайших башен всей постройки. Уверяю вас, у меня не сложилось впечатления, что я разговариваю с безумицей. Конечно, в комнате царил крайний беспорядок. Там невозможно было перемещаться из-за кип журналов, кошмарные названия коих как-то соотносились с авиацией, бомбардировщиками и военной историей. Но сама женщина предстала передо мной довольно-таки compos mentis.[79] Чтобы быть кратким, я рассказал ей о своей находке, и Табита отреагировала весьма спокойно. Сказала, что ей потребуется немного времени, чтобы обдумать эту информацию, и спросила, не буду ли я так любезен занять себя чем-нибудь примерно на полчаса, — например, погулять по территории больницы. После прогулки я вернулся, и она вручила мне письмо, адресованное мистеру Фаррингдону. И только. Я не спрашивал о его содержании — просто опустил в первый же почтовый ящик, доехав до города.
Путь этот со временем стал мне довольно хорошо знаком — я проделывал его четыре или пять раз, ибо вскоре мистер Фаррингдон самолично прибыл в Скарборо. Случилось это, должно быть, в сентябре. Судя по всему, Табита попросила Фаррингдона о встрече, и мне доверили сопровождать его в клинику. Последующие несколько дней они провели за долгими беседами. Что именно они обсуждали, осталось тайной за семью печатями, даже для меня. Всякий раз мне приходилось дожидаться на скамейке в саду, выходившем на торфяники, коротая время за чтением Пруста, — кажется, тогда мне удалось одолеть большую часть первых двух томов, — и каждый день по пути обратно мой пассажир хранил угрюмое и непроницаемое молчание или же заводил пустую болтовню о какомлибо незначительном предмете. И только в последний его визит меня допустили к Табите, а Фаррингдону пришлось довольствоваться бесславным изгнанием.
«Мистер Оникс, — сказала она, — вы доказали свою прямоту и честность. Настало время доверить вам некоторые секреты, касающиеся моей семьи, и я уверена, что они останутся при вас». Боюсь, я не смогу передать оттенки ее голоса — подражание никогда не относилось к числу моих талантов. «Через несколько дней, благодаря любезности брата моего Мортимера, меня выпустят из этого заключения впервые почти за двадцать лет». Помню, я поздравил ее в каких-то неуклюжих выражениях, но ей они были глубоко безразличны. «Это лишь временно, уверяю вас. Мой брат Лоренс упорствует весьма неуступчивым образом в противодействии любым предложениям о моем полном освобождении. Поскольку он — лжец и убийца». «Сильные слова», — ответил я. «Зато истинная правда, — сказала она. — Видите ли, у меня есть письменное свидетельство его вероломства, и теперь я намереваюсь передать его вам на хранение». Я спросил, в какой форме существует это свидетельство, и она сообщила, что это записка, содержание коей вам, полагаю, хорошо известно. Табита надеялась, что записку эту до сих пор можно найти в гостевой комнате УиншоуТауэрс, где она всегда останавливалась, в кармане кардигана, который в последний раз она видела в нижнем ящике платяного шкафа. Она собиралась как можно скорее извлечь ее и передать в мои руки, а для этого мы уговорились встретиться в день рождения Мортимера на самом краю поместья возле участка, отведенного, хотите верьте, хотите нет, для погребения различных представителей семейства собачьих, коим выпала незавидная доля прожить свою жизнь в составе семейства Уиншоу.
