— Ну, я не знаю… Просто даже не знаю, с чего начать. — Тут Патрик поднялся на ноги, но я продолжал говорить: — Восьмидесятые годы в целом были для меня не лучшим временем. Как, видимо, и для многих. — Он открыл шкаф и уставился в его дверцу с внутренней стороны. — Несколько лет назад умер отец, и это меня довольно сильно подкосило, а потом… ну, как ты, видимо, знаешь, с тех пор как мы расстались с Верити, у меня было не очень много…

— А я выгляжу старше? — неожиданно спросил Патрик, и я понял, что он смотрел на себя в зеркало.

— Что? А, да нет, не очень.

— А я чувствую. — Он снова сел — вернее, подчеркнуто рухнул — на место. — Мне вдруг показалось, что это было в какой-то древности: ты появляешься у меня в кабинете, молодой, подающий надежды…

— Ну, как я и говорю: с тех пор столько воды утекло. Сначала отец, а это был ощутимый удар, потом…

— Я терпеть не могу эту работу, понимаешь? Ненавижу то, какой она стала.

— Мне очень жаль это слышать. — Я подождал дальнейших объяснений, но пауза повисла тяжелая. — Значит, после того как мы с Верити расстались, успехов у меня было не очень много, если говорить о…

— Я хочу сказать, что сейчас это просто совершенно другая работа. Книгоиздание изменилось до неузнаваемости. Мы получаем все инструкции из Америки, и никто не обращает ни малейшего внимания, что бы я ни говорил на планерках. Никому больше проза на хрен не нужна — настоящая проза, а не… то, ценность чего можно подсчитать в балансовом отчете. У всех же голова болит только об этом. — Он налил себе еще воды и опрокинул мензурку в горло, точно в ней было неразбавленное виски. — Вот, слушай… тебе это понравится. Просто ухохочешься, я тебе точно говорю. Как-то на днях я прочел в рукописи новый роман. И угадай, кто его написал?

— Ладно, говори.

— Один твой друг. Человек, о котором ты много чего знаешь.

— Сдаюсь.

— Хилари Уиншоу.

И снова я не нашелся что сказать в ответ.

— Да-да, еще бы — сейчас они все в литературу кинулись. Им мало быть просто до омерзения богатыми, мало отхватить себе одно из самых высоких кресел на телевидении, мало того, что каждую неделю миллионы читателей тратят свои кровно заработанные, чтобы прочесть о том, как у них под плинтусом завелся грибок, — этим блядям еще и бессмертия подавай! Чтоб их имена значились в каталоге Британской библиотеки, чтоб им вручили шесть авторских экземпляров, чтоб внушительный том в твердом переплете можно было сунуть на полку в гостиной между Шекспиром и Толстым. И они его получат, это бессмертие. Получат, потому что людям вроде меня слишком хорошо известно: даже если мы решим, что нашли нового Достоевского, нам все равно не удастся продать и половины того тиража, каким разлетится любое говно, которое накропает кретин, читающий прогноз погоды в этом сраном телевизоре!

На последнем слове его голос поднялся чуть не до крика. Он откинулся на спинку кресла и запустил руки в волосы.

— И что у нее за книжка получилась? — спросил я, когда он немного успокоился.

— Да обычная дребедень. Куча телевизионщиков, и все динамичны и беспощадны. Секс каждые сорок страниц. Дешевые трюки, ходульный сюжет, паршивые диалоги — такое и компьютер мог бы написать. Да, наверное, и написал. Пустая, мелкая, меркантильная мишура. Стошнило бы любого цивилизованного человека. — Он сокрушенно уставился в пространство. — А самое паршивое, что мою заявку даже рассматривать не стали. Кто-то обставил меня на десять штук. Сволочи. Я же просто уверен, что это станет хитом весеннего сезона.

Казалось, нарушить последовавшее молчание будет нелегко. Патрик, глядя мимо меня, вытаращил глаза, как лягушка. Судя по всему, он совершенно забыл, что я сижу перед ним.

— Послушай, — наконец откашлялся я, подчеркнуто глядя на часы. — Мне уже в самом деле пора, у меня скоро еще одна встреча. Ты не мог бы хоть чтонибудь сказать о том, что я тебе прислал?..

Взгляд Патрика медленно сфокусировался на мне. По лицу расползлась мечтательная, грустная улыбка. Кажется, он меня не услышал.

— А может, опять-таки, все это и яйца выеденного не стоит… — сказал он. — Может, в мире происходят вещи и поважнее, и мои крохотные проблемы не считаются. Все равно, вероятно, скоро война.

— Война?

— Уже похоже на то, разве нет? Британия и Франция отправляют все больше войск в Саудовскую Аравию. В воскресенье мы выдворяем всех этих людей из иракского посольства. А теперь и аятолла влез — зовет к священной войне против Штатов. — Патрика передернуло. — Точно тебе говорю: из этого моего кресла перспектива открывается довольно мрачная.

— Ты хочешь сказать, что, как только начнутся боевые действия, в них ввяжется Израиль, а там, не успеем мы опомниться, ситуация на Ближнем Востоке обострится еще сильнее? А потом ООН не выдержит напряга, расколется, и перед нами снова замаячит не только холодная война, но и вероятность локального ядерного конфликта?

Патрик одним только взглядом пожалел наивного меня.

— Да я не об этом. Я о том, что, если мы не выкинем в продажу биографию Саддама Хусейна за три-четыре ближайших месяца, на нас сможет срать любой издатель в этом городе. — В его глазах неожиданно блеснула надежда. — Слушай, может, ты ее нам сделаешь? Что скажешь? Шесть недель на подготовку, за шесть недель напишешь. Двадцать тысяч сразу, если за нами останутся права на распространение за рубежом и сериализацию.

— Патрик, я не верю своим ушам. — Я встал и пару раз прошелся по кабинету и посмотрел ему в лицо. — Не могу поверить, что ты — тот же человек, с которым мы о стольком разговаривали много лет назад. О… непреходящести великой литературы, о необходимости заглядывать за рубежи простой обыденности. Что же с тобой сейчас весь этот бизнес делает?

Я заметил, что наконец привлек его внимание: лицо его обмякло. Ясно, что мои слова попали в цель. И я решил надавить сильнее.

— Ты ведь когдато так верил в литературу, Патрик Мне такой веры всегда не хватало. Я сидел на этом стуле и слушал тебя — и это было откровение. Ты учил меня вечным истинам. Тем ценностям, что передаются от поколения к поколению из века в век и кодируются в великих плодах воображения каждой культуры. — Долго нести подобную ахинею я не смогу, это точно. — Ты учил меня забывать о повседневных истинах, эфемерных истинах, истинах, что кажутся важными сегодня и забываются завтра. Ты заставил меня поверить в то, что есть истина выше всего этого. Вымысел, Патрик! — Я грохнул ладонью по своей рукописи, попрежнему лежавшей у него на столе. Вымысел — вот что важно. Вот во что мы с тобой когдато верили, и вот к чему я сейчас вернулся. Я думал, что никто не поймет этого так, как ты.

Он немного помолчал, а когда заговорил снова, голос его срывался от волнения.

— Ты прав, Майкл. Прости меня — мне правда очень жаль. Ты пришел сюда услышать мое мнение о том, что ты написал, что ты очень глубоко прочувствовал, а я твержу только о своих собственных проблемах. — Он махнул на стульчик. — Давай, садись. Поговорим о твоей книге.

Но, преисполнившись намерений не сдавать позиций, я протестующе вскинул руку:

— Боюсь, сейчас не лучший момент. У меня назначена еще одна встреча, а тебе, наверное, нужно еще какое-то время, чтобы принять решение, поэтому почему бы нам…

— Я уже принял решение по твоей книге, Майкл.

Я немедленно сел.

— Принял?

— О да. Иначе я бы не стал тебе звонить.

Мы оба несколько секунд помолчали. Затем я спросил:

— И что?

Патрик откинулся на спинку кресла и улыбнулся, как бы поддразнивая меня:

— Мне кажется, тебе сначала лучше немного мне о ней рассказать. Подоплеку. Почему ты написал книгу о семействе Уиншоу. Почему ты написал о них книгу, которая начинается как историческая хроника, а заканчивается как роман. Почему тебе вообще такая мысль в голову пришла?

На эти вопросы я отвечал правдиво, точно и довольно обстоятельно. После чего мы оба несколько секунд молчали. Затем я опять спросил:

— И что?