Однако где-то в середине 80-х годов я осознал, что проект полностью утратил для меня свое очарование. В то время скончался отец. С родителями я уже много лет не поддерживал близких отношений, но дни моего детства спокойного, счастливого и безоблачного — натянули между нами нити симпатии и нежности, а потому физическая разлука казалась несущественной. Отцу был всего шестьдесят один год, и потеря эта сильно на меня повлияла. Несколько месяцев я провел в Центральных графствах, где изо всех сил утешал мать, а вернувшись в Лондон к семейству Уиншоу, испытал несомненное отвращение.

В последующие два или три года я совершенно не занимался книгой, но природа моих изысканий значительно переменилась ранее. Я уже достиг финальных глав, где следовало отметить достижения тех членов семейства, которым выпало жить среди нас, именно здесь я столкнулся с весьма серьезным противодействием не только собственной совести, но и самих Уиншоу. Некоторые из них, как ни печально признавать, проявляли необычайную робость, отвечая на мои вопросы, и даже едва ли подобающую им скромность, когда я приглашал обсудить тонкости их блистательных карьер. Таким образом, выработался некий стереотип наших встреч: рандеву прерывались взрывами того, что можно охарактеризовать лишь словом «невежливость». Томас Уиншоу вышвырнул меня на улицу, когда я попросил поточнее описать его отношение к инциденту с компанией «Вестлэнд Геликоптерс» — инциденту, который в 1986 году привел к отставке двух министров. Генри Уиншоу сделал попытку метнуть мою рукопись в камин клуба «Сердце родины», когда обнаружил, что в ней указывается на малозначительные расхождения между той социалистической программой, на основании которой он пришел к власти, и его последующей ролью (в которой, вероятно, его главным образом и помнят) видного глашатая крайне правых сил, а превыше всего прочего — одной из ключевых фигур заговора по развалу Национальной системы здравоохранения. Порой я спрашивал себя (и по сию пору не знаю ответа), впрямь ли случайно на меня напали однажды поздно вечером на улице. Это произошло всего через двое суток после нашей встречи с Марком Уиншоу, в ходе которой я пытался выманить у него вероятно, слишком настойчиво — дополнительную информацию о его должности «координатора по сбыту» импортно-экспортной компании «Авангард», а также об истинных причинах его частых поездок на Ближний Восток, совпадавших по времени с самыми кровопролитными эпизодами ирано-иракской войны.

Чем больше я знакомился с этими мерзкими и лживыми карьеристами Уиншоу, тем меньше они мне нравились и тем труднее становилось сохранять тон официального историка. И чем скуднее были наглядные и убедительные факты, тем чаще приходилось пускать в ход воображение: наращивать мясо на события, хилые скелеты которых мне удалось раскопать; высказывать предположения о психологических мотивах того или иного поступка и даже сочинять целые диалоги. (Да, сочинять: я не стану избегать слова, даже если последние пять лет избегаю самого действия, им обозначаемого.) Так из презрения к этим людям возродилась моя творческая личность, а возрождение это повлекло за собой смену всей перспективы, угла зрения, — смену, необратимую для моей работы. Начинал я как путешественник и первооткрыватель — с упорной и бесстрашной экспедиции в самые темные уголки и тайные глубины семейной истории. И, как вскоре отчетливо понял, покоя мне не будет и путешествие мое не завершится, покуда я не отыщу ответа на главный вопрос: действительно ли Табита Уиншоу безумна, или же есть хоть толика истины в ее убежденности, что Лоренс неким хитроумным и непонятным образом виновен в смерти брата?

Неудивительно, что семейство отказывалось предоставить мне хоть какието сведения и по этому вопросу. В начале 1987 года мне повезло: Мортимер и Ребекка согласились встретиться со мной в одном из отелей Белгрейвии. Пожалуй, именно они оказались самыми доступными и полезными из всех Уиншоу, несмотря на серьезное нездоровье Ребекки: ведь это им я обязан теми крохами информации, которыми располагаю о торжестве в честь пятидесятилетия Мортимера. Лоренс скончался за пару лет до нашей встречи, и теперь, как с ужасом и предсказывала некогда Ребекка, они оказались полноправными владельцами Уиншоу-Тауэрс, хотя и старались проводить в поместье как можно меньше времени. Как бы то ни было, через несколько месяцев после нашей встречи Ребекка тоже преставилась, а окончательно сломленный Мортимер вернулся доживать свой век в родовое гнездо, которое всегда и всем сердцем ненавидел.

Изыскания мои стали еще более отрывочными и бессвязными, пока однажды не прекратились вовсе. Я забыл точную дату, но случилось это в тот день, когда меня приехала навестить мама. Она прибыла однажды вечером, мы поужинали в китайском ресторанчике в Баттерси, и в тот же вечер она вернулась домой. После этого я ни с кем не разговаривал и прожил затворником два, а то и три года.

Субботним утром я вновь взялся за рукопись. Как я и подозревал, в ней царил полный бардак. Некоторые фрагменты читались как роман, другие — как хроники, а на последних страницах прорывалась такая враждебность к членам семейства Уиншоу, что даже читать было неприятно. Самое плохое, что у книги не было настоящего конца: повествование просто обрывалось на мучительно дразнящей ноте. Когда я под вечер той жаркой и душной субботы поднялся изза стола, препятствия, стоявшие между мной и успешным завершением работы, по крайней мере обрели некую четкость и ясность. Следовало раз и навсегда решить, считать мне эту вещь документальной или художественной; только после этого я смогу с новыми силами погрузиться в тайну безумия Табиты.

Утром в понедельник я предпринял три решительных шага:

— сделал две копии рукописи и одну отправил редактору, который когдато занимался публикацией моих романов;

— другую копию отправил в «Павлин Пресс» — в надежде, что она либо обеспечит мне очередную выплату гонорара (который я не получал уже три года), либо приведет Табиту в такой ужас, что наша договоренность будет расторгнута, а я полностью освобожусь от взятых обязательств;

— в колонках личных объявлений всех ведущих газет поместил следующий текст:

ТРЕБУЕТСЯ ИНФОРМАЦИЯ. Писатель, составляющий официальные хроники Уиншоу из Йоркшира, ищет информацию по всем аспектам семейной истории. В частности, хотел бы встретиться со всеми (свидетелями, бывшей прислугой, заинтересованными сторонами и т. д.), кто может пролить свет на события 16 сентября 1961 г. и связанные с ними происшествия.

ТОЛЬКО СЕРЬЕЗНЫМ РЕСПОНДЕНТАМ — просьба обращаться к м-ру М. Оуэну ч/з «Павлин Пресс», Лондон, Провиденс-стрит, 116, особняк «Тщеславие».

Вот и все, что я мог сделать. Но всплеск энергии так или иначе оказался лишь временным, и последующие несколько дней я провел развалившись перед телевизором: иногда смотрел, как Кеннет Коннор в ужасе улепетывает от прекрасной Ширли Итон, а иногда переключался на новости. Я близко познакомился с лицом Саддама Хусейна и начал понимать, почему в последнее время он так знаменит; узнал, как он объявил о намерении включить Кувейт в состав своей страны, утверждая, что, в соответствии с историческим прецедентом, Кувейт всегда был «неотъемлемой частью Ирака»; как Кувейт воззвал к ООН и попросил о военной помощи, которую ему и пообещали американский президент мистер Буш и его друг, британский премьер-министр миссис Тэтчер. Я посмотрел материалы о британских и американских заложниках, или «гостях», задержанных в отелях Ирака и Кувейта. Видел множество повторов той сцены, когда Саддам Хусейн демонстрировал «гостей» перед телекамерами и обхватывал руками стойкого ребенка, которого от этого прикосновения передергивало.

Два-три раза ко мне заходила Фиона. Мы пили прохладительные напитки и разговаривали, но что-то во мне, видимо, ее настораживало, и она рано отправлялась на боковую. Мне же говорила, что ей трудно засыпать.

Иногда, лежа без сна в душной темноте, я слышал за стеной ее сухой раздраженный кашель. Стены у нас в доме не очень толстые.