Как только няня с ребенком вышла, Хилари повернулась к своему собеседнику:

— Простите, Саймон, что вы говорили?

— Я говорил, что надо подумать над названием. Желательно — одно слово. «Похоть», или «Месть», или «Страсть» — что-нибудь такое.

— А что, нельзя оставить это их маркетологам? У меня и так куча головной боли с тем, чтобы эту дрянь написать.

Саймон кивнул. Высокий и симпатичный мужчина, чей несколько рассеянный экстерьер маскировал острое деловое чутье. Его очень рекомендовали: Хилари выбрала Саймона своим агентом в списке из семи или восьми кандидатов.

— Послушайте, мне жаль, что аукцион вас слегка разочаровал, — сказал он. — Но издатели сейчас стараются играть наверняка. Несколько лет назад шестизначная сумма не составила бы никакой проблемы. Да и в любом случае, у вас все получилось не худшим образом. Я недавно читал, что те же самые люди заплатили одному молодому писателю за первый роман семьсот пятьдесят фунтов.

— Все равно — неужели вы не могли нажать на них еще хоть чуточку сильнее?

— Смысла не было. Как только дошло до восьмидесяти пяти тысяч, они начали упираться. Это было видно.

— Ну что ж. Я уверена, вы сделали все, что смогли.

Они заказали устриц, за которыми последовал свежий омар. Когда официантка уже отходила от столика, Саймон напомнил:

— А разве не нужно ничего заказать этой… как ее?.. Марии?

— Кому?

— Вашей няньке?

— Ах да. Нужно, наверное.

Хилари снова окликнула официантку и заказала гамбургер.

— А что ест Джозефина? — спросил Саймон.

— Ох, какую-то мерзость из бутылочек, которые приходится покупать в супермаркете. В один конец входит, а из другого выходит примерно десять минут спустя — и выглядит точно так же. Отвратительная процедура. И она все время орет. Честное слово, если я вообще собираюсь начать этот роман, придется хоть на несколько недель уехать. Все равно куда — может быть, снова на Бали или на какой-нибудь остров Барьерного Рифа, на любую старую помойку. Но здесь, с этим проклятым ребенком, у меня ни черта не получается. Честное слово — не могу, и все.

Саймон сочувственно похлопал ее по руке. За кофе он сказал:

— Когда у вас в кармане уже будет этот роман, почему бы не написать книгу о материнстве? В наши дни это ужасно популярно.

Хилари женщины редко нравились — она считала их скорее конкурентками, нежели союзницами, поэтому в клубе «Сердце родины» чувствовала себя как дома. Унылое окаменелое заведение, где господствовали мужчины — и где ее двоюродному брату Генри нравилось вести большую часть своих неофициальных дел.

Генри порвал с Лейбористской партией вскоре после вторых всеобщих выборов 1974 года и, хотя к консерваторам так никогда официально и не примкнул, на протяжении всех 80-х годов был одним из самых верных и откровенных приверженцев тори. В это время он примелькался как общественный деятель — его седая грива, бульдожьи черты (и фирменная бабочка в горошек, придававшая ему эдакий щегольской вид) постоянно мелькали в разных телевизионных дебатах, где он в полной мере наслаждался свободой от партийной принадлежности и раболепно проводил любую циничную линию, какую бы ни намечал в тот момент кабинет министров. Отчасти за эти появления на экране, а также — что немаловажно — за десятилетие прилежной беготни по разным политическим комитетам в 1990 году он был вознагражден занесением в почетный список пэров. Записка, в которой Хилари приглашалась на нынешнюю аудиенцию с кузеном, была уже написана на новой бумаге, где гордо значился его новый титул: Уиншоу, лорд Микльторп.

— Ты не подумываешь вернуться на телевидение? — спросил он, наливая в бокалы бренди из хрустального графина.

— Конечно, было бы неплохо, — ответила Хилари. — У меня там просто дьявольски здорово получалось, не говоря уже обо всем остальном.

— Я слышал, скоро в одной из компаний ИТВ открывается вакансия. Разузнаю для тебя, если хочешь.

— В обмен на что? — лукаво поинтересовалась Хилари, когда они уселись по разные стороны от пустого камина. Стоял жаркий вечер, конец июля.

— Да так, пустяки. Нам просто интересно, не могли бы вы со своими писаками чуть больше подпалить пятки Би-би-си. Есть мнение, что они слишком уж выходят из-под контроля.

— Что ты имеешь в виду — статьи? Или только колонку?

— Понемногу и того и другого, я бы сказал. Мне действительно кажется, что нужно предпринимать какие-то срочные меры, поскольку, как ты знаешь, ситуация совершенно неприемлема. Там теперь всем заправляют марксисты, и никакого секрета из этого не делают. Не знаю, смотрела ли ты в последнее время «Девятичасовые новости», но там уже и намека на объективность не найдешь. Особенно по отношению к Службе здравоохранения. В их представлении все наши реформы убоги. Донельзя убоги. По всей стране в дома врывается — в буквальном смысле врывается каждый вечер — поток антигосударственной лжи и пропаганды. Это невыносимо. — Генри поднял бокал к желчному лицу и сделал продолжительный глоток, от которого, по всей видимости, несколько приободрился. — Кстати, — добавил он, — ПМ понравилась твоя первая полоса во вторник.

— Какая — «ПОЛОУМНЫЕ ЛЕСБИЯНКИ-ЛЕЙБОРИСТКИ ЗАПРЕЩАЮТ ДЕТСКУЮ КЛАССИКУ»?

— Она самая. ПМ хохотала как гиена — точно тебе говорю. Ей-богу, нам всем по нынешним временам нужно хоть немного расслабляться. — Его лицо снова помрачнело. — Со всеми этими разговорами о новой смене руководства, понимаешь. Может зашевелиться Хезелтайн. Безумие. Чистое безумие.

— А та вакансия, о которой ты говорил… — намекнула Хилари.

— Ах это. — Генри упомянул название одной из независимых компаний покрупнее. — Знаешь, они чего-то перетасовали, и у них новый директор проектов. К счастью, нам удалось пропихнуть туда своего человека. Из финансовых кругов, но у него не только с цифрами все в порядке, и в бизнесе смыслит, как зайка, сукин сын. Одна из первых его задач — погнать этого старого розового пустозвона Бимиша.

— Так они будут искать нового руководителя отдела политики?

— Именно.

Хилари переварила это известие.

— Бимиш ведь помог мне встать на ноги в самом начале. Еще в середине семидесятых.

— В самом деле. — Генри опустошил бокал и вновь потянулся к графину. Но даже твои злейшие враги, — сухо добавил он, — не рискнут обвинить тебя в сентиментальности.

Когда Хилари явилась на встречу с Аланом Бимишем, ее проводили — как было условлено — не к нему в кабинет, а в безликую комнату переговоров, окна которой выходили на парадный подъезд.

— Извини меня, — сказал он. — Достали, просто сил нет. В кабинете перекрашивают потолок или что-то типа того. Мне-то все равно, но сказали об этом только сегодня утром. Кофе будешь?

Он почти не изменился. Только больше седины в волосах, движения медленнее, а сходство с престарелым приходским священником еще заметнее; Хилари даже чуть не показалось, что кошмарный вечер, навязанный ей в те долгие школьные каникулы, случился вчера, а не двадцать лет назад.

— Признаться, меня больше чем удивил твой звонок, — продолжал он. Честно говоря, я не очень понимаю, что нам с тобою обсуждать.

— Ну, например, я могла бы прийти и потребовать, чтобы ты извинился за то, что обозвал меня «варваром» в своей маленькой обличительной речи в «Индепендент».

Незадолго до этого Алан опубликовал статью об упадке общественного вещания, которая называлась «Варвары у ворот»; в ней Хилари выставлялась (к ее вящему восторгу, надо сказать) образцом всего, что он ненавидел в современном культурном климате.

— Ни от единого слова не откажусь. Ты и сама прекрасно знаешь, что можешь получить сдачи с той же силой. За все эти годы ты много квадратных дюймов своей колонки посвятила нападкам на меня — если не по имени, то как на тип сознания.

— А ты жалеешь, что помог мне, когда видишь, что спустил с цепи такую фурию?

— Ты бы все равно до этого дошла рано или поздно.